Картошку Вася взял крупную и сухую. Спросил у бабки, откуда, сказала — из Эстонии. Цены на рынке нынче будь здоров, но Вася не обижался, как некоторые. Тут ведь дело какое? Не хочешь, не покупай. Цену крестьянской работе он знал хорошо, а сам сейчас платил за свою лень, за нее и платил, вполне мог еще зимой съездить в Язвицы и привезти мешок. Надежда предлагала не один раз.
Вообще-то у Васи с Кеной все на зиму бывало всегда запасено, вон уж лето наступает, а варенья прошлогоднего банок десять, не меньше. И еще сушеные корешки, и в банках — свежие, закатанные с солью. И грибы всех сортов, ну грибы — что! Капуста только в марте кончилась, две бочки держал на балконе. Конечно, если кому завидно, опять скажут «кулак», языком болтать — не руками шевелить, а хочешь, чтоб у тебя все было, ломи. Разбаловались… Как-то Алка будет жить? У той рук нисколько нет. Ведь — в трудовой семье, маленькая была, просить не надо, сама стремилась помогать. А сейчас? Обидчивая, гордая, слова не скажи. В кого такая? В Кенкину мамашу, аристократку? Нет! не похожа… Васина покойница-мать говорила, ее отец был мужик — не подступишься, прямо яд, перец… Алка все про него, прадеда, расспрашивает, вообще интересуется, кто какой был из предков. Стыдно, говорит, не знать, от кого ты происходишь, получается, точно ты манкурт. Что за манкурт? А спросишь — будет надсмехаться…
…А вот Вася Ксению никогда ни о чем не спрашивал. Ни кто, ни откуда, ни как у них получилось. Раз перед самой свадьбой настаивала — «давай расскажу». Запретил. Даже матери сказать не позволил. И вот уж, слава богу, двадцать пять лет, а ни слова об Алкином родном отце. Не было его — и конец!..
От картошки еще остались деньги. Вася подумал и купил два стакана орехов. Для дочери… Морду бы этому Юрию начистить хорошенько!
На улице уже припекало основательно, хоть пиджак снимай. Вася поискал глазами ларек, там была здоровенная очередь. Откуда они набрались, эти пивные мужики? Вроде не выходной, время рабочее… Он вдруг почувствовал — здорово устал, голова как чугунная, в глазах мелькают какие-то белые точки. Остановился, сумку с картошкой поставил на землю, передохнул и не торопясь зашагал через пустырь к трамвайной остановке. И тут его окликнули:
— Извините, пожалуйста…
Он обернулся. Артист с собакой стоял рядом, кивал своей головой и радостно улыбался, как другу-приятелю.
— Извините, пожалуйста, у меня маленькая просьба. Мне — на минуту. Не подержите его? Буквально минута! — он мотнул головой в сторону гастронома за пустырем, и Вася понял: не может больше терпеть, душа горит. И, хоть не одобрял этого дела, пожалел. Подумал и согласился: «Только по-быстрому».
Этот засуетился, сунул Васе в ладонь нагретую петлю кожаного поводка и быстро-быстро затрусил к магазину. А собака как увидела, что хозяин уходит, сразу заскулила и — за ним, ремешок натянулся, вот-вот лопнет.
— Тихо, — строго сказал Вася. — Сиди. Придет твой артист, никуда не денется.
Но пес все рвался и визжал, потом начал лаять, но не зло, а жалобно и тонко, как щенок.
— Сидеть, Атос! — сказал Вася.
Пес сел, тяжело дыша и поскуливая, и все поглядывал в ту сторону, куда убежал алкаш.
— Ну, ну… Ничего, терпи… — успокаивал Вася. Атос скосил набок голову, а язык вывалил.
Ждали они долго. Солнце жарило, как взбесилось. Минут через тридцать, уже понимая, что его купили, как пацана, Вася все же решил сходить к магазину. Магазин, ясное дело, оказался закрытым на обед. Потащились к пивному ларьку. У ларька артиста тоже не было, и искать его — одна глупость. Ну, что будешь делать, такую твою растакую?!. Ну, артист! Это уж точно — артист. А Вася зато лопух.
…и позавчера тоже писала, а от тебя писем нет уже больше недели. Но я и не жду, знаю, что когда вы послезавтра спуститесь, ты, как обещал, сразу пошлешь мне телеграмму. И тогда же получишь на почте мои письма. Я все время представляю себе Кавказ и ваш маршрут, и всех — Мишку с Лешкой, и Галинку, и Александрова. Между прочим, Лешка ведь прислал-таки мне телеграмму перед восхождением, типичная «порка дров», в переводе — трепотня. Я ничего не поняла и даже испугалась. Бедные мои родители, в прошлом году я слала им телеграммы еще почище! Я тебя люблю.
Моя жизнь в Язвицах протекает по-прежнему. Вот, боялась, что буду умирать здесь с тоски, а ничего подобного: приятно видеть, как довольны родители, что я с ними. Особенно отец. В общем, все хорошо, только вот ужасно по тебе скучаю. Отец поправляется, сейчас он почти такой же, как до болезни, но не вкалывает, точно одержимый, на огороде. Мать не дает. Сегодня с раннего утра затеял все же чинить забор, приколачивает какие-то дощечки. Мама сказала — как только станет жарко, она его загонит в дом. Но пока не жарко, сегодня тихий серенький денек, и настроение у меня тоже тихое. Мама последнее время совсем не ругается, только, когда я сажусь за письмо, скажет: «блаженная» — и рукой махнет.
По-прежнему каждый день перед сном ходим с отцом гулять. Собаку, конечно, берем с собой. Кстати, сегодня мама заявила, что я плохо мою миску: «Раз уж взяли животное, надо заботиться». Это большой прогресс, раньше она Атоса демонстративно не замечала, считала его причиной папиного инфаркта. Вот интересно: пока отец был в больнице, Атоса кормила и гуляла с ним я, а он все равно хозяином считает только отца и больше никого не слушается. Маму, впрочем, боится. А со мной просто в дружеских отношениях, причем не на равных, а свысока. По-моему, он думает, что я тоже собака, но другой породы и младше его, он главный! Баба Надя все время норовит сунуть ему кусок, жалеет: «Бедная животина, это же надо — такой страхолюдина». Мама тут было заикнулась, что Атосу было бы лучше постоянно жить в Язвицах, но отец так поднял бровь, что она сразу замолчала. И все. Мама теперь с отцом не спорит.
Про меня все тут говорят — папина дочка, одно лицо. А считается, если дочь в отца, значит, счастливая. Это правда. Я тебя люблю.
Папа недавно спросил: «Ну и что же ты думаешь делать?» Я сказала: еще не знаю. На самом деле знаю.
Я думаю любить тебя. Других дел и планов у меня нет и быть не может, для них просто не нашлось бы места.
Письмо получается глупое. Помню, как я всегда мучилась над курсовыми, мне же обязательно было надо, чтобы ты, когда будешь проверять, поразился, какая я умная и способная. А когда мы ходили в походы и в горы, всегда лезла на рожон — показать, что я самая сильная, смелая и выносливая. Если бы тогда мне сказали, что у нас будет так, ни за что бы не поверила. И сейчас не верю. Вот обращаюсь к тебе в письмах на «ты», а увидимся, и опять язык не повернется.
Я тебе еще не писала, у нас появились новые соседи, дачники из Москвы, муж и жена. Обоим лет по сорок. Мужа я толком еще не разглядела, он с утра до ночи пропадает на речке, ловит рыбу. А жена, Валентина Ивановна, наоборот, никуда не ходит, целыми днями сидит за столом в саду и пишет. Мама уже выяснила — эта Валентина Ивановна доцент, без пяти минут профессор, биолог. Пишет она докторскую. Между прочим, очень красивая женщина, высокая, стройная. В день приезда она утопила в колодце ведро, и папа помогал вытаскивать. Мать жутко разозлилась, прибежала, кричала, что ведро достанет без него, второго инфаркта ей в доме не нужно. Отец, конечно, вытащил сам, и потом, как ты выражаешься, «был квас». Теперь мама нам все время рассказывает, что, мол, наука наукой, но это ненормально, когда здоровая женщина пол в доме ни разу не вымыла, не говоря уж об окнах, варенье не варит, за грибами не ходит и т. д. и т. п. Поскольку: «Женщина всегда в первую очередь должна быть женщиной». Я с мамой, конечно, спорю, но, честно говоря, не знаю, правильно ли так — всю себя отдавать одной, даже интересной, работе. Иногда мне кажется, что если бы — для тебя, я стала бы с удовольствием и мыть, и стирать, и пироги бы научилась печь. Если бы… Но этого никогда не будет, и нечего ныть!
Между прочим, папа сейчас чинит забор как раз между нашим участком и соседним, неподалеку от того места, где сидит Валентина Ивановна. Папа старается стучать потише и все время цыкает на Атоса, чтоб тот не гавкал на ворон. Я сижу в доме у окна, пахнет шиповником — под самым окном цветет куст. На крыльце дремлет баба Надя, а мама рядом вяжет отцу пуловер. Ей почему-то кажется, что после инфаркта самое главное — не простудиться. Мама все время проницательно посматривает на отца. Смех! Ревновать нашего папу! Он, как я, однолюб.
Надо кончать письмо, а то я ведь могу писать тебе всякие глупости круглые сутки. Вот что: я тебя люблю…
Атосу надоело сидеть без дела, и он принялся остервенело копать передними лапами землю; взметнулась пыль, сухие комки полетели в разные стороны.
Тучи к вечеру разошлись, небо было черным и звездным.
— Вот это, видишь? Это Лебедь. Шею вытянул, крылья разбросал, летит. Всего семь звездочек. Самая яркая — Денеб. А та звезда — Альтаир, из созвездия Орла. Видишь — навстречу Лебедю — Орел? А вон Волопас в треугольной шапке, трубочку покуривает… Замерзла? Пошли домой, мать, поди, нервничает.
