И конечно, так дело не оставил, стал доказывать, что это кощунство - высекать на мраморе имя человека, которого так почитали фашисты.
Меня слушали, пожимали плечами. А секретарь горкома Василий Субботин сказал:
- Слушай, партизан! Ты прав в одном: фашисты гудели о профессоре. Но он-то о них молчал!
- Не может быть!
И действительно молчал, а мне и моим товарищам казалось наоборот.
Через год, будучи в Москве, я совершенно случайно узнал, что один из самых крупных факультетов Первого медицинского института носит имя профессора Голубова.
Я задумался - впервые, может быть: не слишком ли мы, в данном случае бывшие партизаны, примитивно судим 6 человеке? Профессор прожил почти, девяносто лет, из них шестьдесят пять врачевал, написал более ста научных трудов, любил собирать картины, почитал Льва Толстого, в свое время переписывался с наркомом Семашко, был душою ялтинского курорта. И мы все это зачеркиваем только по той причине, что доживающий свой век старик якобы любезно принимал врагов наших?
Мысли мои шли в этом направлении и заставляли многие жизненные факты осмысливать как-то по-иному. Приходило на ум, что человека надо знать объемно, по-настоящему знать, а потом уж суд над ним вершить.
В военные, да и в предвоенные годы всегда ли мы так поступали? И как порой дорого за это расплачивались!
После войны снова разыгрался мой туберкулез, да так, что вопрос стоял о жизни и смерти.
Я инвалид первой группы, пенсия не ахти какая, никаких литерных и полулитерных пайков не получаю, не положено. Семья жила трудно. Все, что можно было продать, давно было продано.
Однажды моя предприимчивая теща с таинственным видом сказала:
- Бутылки!
Оказывается, в заброшенном подвале она обнаружила гору бутылок, грязных, запыленных.
Всей семьей драили их, предвкушая час, когда теща сбудет их в ларек.
Разочарование наступило раньше, чем мы предполагали. Бутылки оказались нестандартными, их не приняли.
Но работа наша, в частности моя, не пропала даром. Под бутылками я совершенно случайно обнаружил кожаный портфель с бумагами профессора Голубова.
Тут были письма, много писем, в основном на французском языке. Два письма от Семашко, много писем от Захарьина, послания великих князей, министров русского царя. Все это было, конечно, интересно, но постольку поскольку. Нашелся, например, красочно изданный альбом, посвященный охоте царя и его семьи в Беловежской пуще. В списке участников этой охоты десятым стоит профессор Голубов.
Но вот в моих руках карта России, обыкновенная карта РСФСР. И на ней удивительные пометки, сделанные рукой профессора.
Я стал к ним внимательно присматриваться, изучать.
Вот оно что!
Профессор, оказывается, тщательно следил за театром военных действий и все знал точно. Его знания были столь конкретны, будто он каждый день слушал советские радиопередачи.
Красными кружочками были отмечены города, откуда бежали немцы, поставлены даты вступления наших войск.
Выходит, профессор имел приемник и тайно слушал наши передачи?!
Мои догадки подтвердились. В том же подвале я обнаружил старый приемник типа «СИ-34».
И вот удивительная запись. Она сделана рукой профессора за несколько дней до его кончины: «Наши заняли Мелитополь - ура! и слава богу!»
На обороте карты стихи Маяковского, бесконечное повторение строки «Лет до ста расти нам без старости». Слова «без старости» жирно подчеркнуты красным карандашом.
Карта как-то приоткрыла истинную душу профессора. Она заставила меня заняться расспросами тех, кто при немцах жил по соседству с ним.
Поначалу все шло так, как мы и думали в лесу. Профессор охотно принимал немцев, особенно ученых коллег, угощал, как мог, хлебосольно.
Но разочарование наступило довольно быстро. Он увидел не тех немцев, педантичных и сентиментальных, которых знал когда-то, а врага, жестокого и коварного.
Трагедия на массандровской свалке не нуждалась в объяснениях.
Профессор демонстративно захлопнул двери перед оккупантами и с того дня никогда их не принимал.
К несчастью Николая Федоровича, к нему присосалась женщина, хитрая и алчная. Приська - до сих пор называют ее ялтинцы. Она ухаживала за профессором, внушала, что без нее дни его сочтены.
Одинокий старик уцепился за эту Приську и даже формально женился на ней.
Приська принимала немецких офицеров, но так, что профессор об этом и не догадывался. Он жил в большой своей восточной комнате, отрешенный от всего мира, и ждал наших. В доме был приемник. Профессор как-то наладил его и на все остальное махнул рукой.
Фашистские пропагандисты расписывали профессора и его любезную дружбу с оккупационными властями, но Николай Федорович об этом даже не догадывался.
Профессора нашли мертвым, склонившимся над приемником.
Демагогия во все времена была шита, как правило, гнилыми, хотя порой и яркими нитками.
Под Севастополем гремели батареи, а здесь, в Ялте, гебитскомиссары и гаулейторы всячески заигрывали с местной интеллигенцией. Но их старания лопались как мыльные пузыри.
Жил в Ялте многие годы знаменитый хирург Дмитрий Петрович Мухин. Плечи богатырские, рост два с половиной аршина с гаком, руки грузчика, шея коверного борца. И между тем пальцы Дмитрия Петровича умели держать не только тончайший хирургический инструмент, но и виртуозно перебирать клавиши рояля.
Клиника Мухина, «Пироговка», жила. Она воздвигла барьер между собой и оккупантами, обложилась предупреждениями, выведенными черной тушью на белых дощечках: «Ахтунг! Туберкулез!»
Немцы боялись заразы и обходили клинику за километр.
В клинике был железный мухинский порядок. Тут людей ставили на ноги. По существу, в течение многих месяцев в оккупированной Ялте существовал военный госпиталь для раненых.
Дмитрий Петрович - человек мужественный, большой воли - люто презирал фашистов. И они почему-то боялись его.
Дмитрий Петрович идет по узенькому коридору улочки, теперь носящей его имя, медвежистый, неторопливый, из-под густых седоватых бровей смотрят твердо глаза. Навстречу патруль - два рослых автоматчика. Не было случая, чтобы патруль не уступил дорогу.
- Я их, сволочей, люто презирал и не боялся, - рассказывал он потом.
«Пироговка» продолжала жить и действовать. Здесь на скудном пайке содержали тяжело больных ялтинцев, и кроме того, клиника стала базой снабжения медикаментами Ялтинского партизанского отряда. Но это случилось позже, в 1943-1944 годах, когда в городе начала действовать подпольная группа Казанцева, членом которой состоял хирург Дмитрий Петрович Мухин.
Конечно, в семье не без урода. Были и такие, что верой и правдой служили своим хозяевам.
Винодел Петражицкий, переводчица Севрюгина, инженер Коньков, плановик Ценин, гидролог Василенко, всякие поклонники санаторных преферансов и курортного адюльтера, старички адвокатики в вельветовых курточках, похожие на линялых крыс…
Они не убивали, вообще боялись держать в руках оружие. Дрожали за свою жизнь, трусили и служили. Служили потому, что думали: Советской власти возврата нет! Но эти люди - лишь редкие пятна на светлом облике моего города, не поддавшегося врагу…
14
Что может быть печальнее, чем вид курорта, наполовину опутанного колючей проволокой, обставленного огневыми точками, изрытого окопами и ходами сообщений - черные пасти дотов, а над ними розы, которые неожиданно стали распускаться зимой.
Не было ни танцевальных вечеров, ни рандеву корреспондентов, охающих и ахающих в залах южнобережных дворцов.
Севастополь давал о себе знать повсюду. Под ним морем лилась кровь, конвейер из цинковых гробов выстраивался на Сарабузском аэродроме, откуда эти «подарочки» следовали в Германию.
На набережной вешали непокорных. Морской ветер качал трупы.
Самым людным местом стала площадка у ворот гестапо.
Въезжали и выезжали машины, подскакивали мотоциклисты; черными тенями, в черных платках, с почерневшими от горя.лицами толпились родственники тех, чьи судьбы решались за крепостными стенами.
Бывшие корпуса здравниц застыли в безлюдье. Обваливалась штукатурка. Подземные воды рвали подпорные стены…
Но так Ялта выглядела лишь внешне.
В городе шла жизнь, не было таких сил, которые полностью прекратили бы ее.
Люди встречались друг с другом, обсуждали события, помогали слабым, прислушивались к отдаленному гулу артиллерии на западе. И им дышалось легче: жив Севастополь!
Они видели колонны немецких санитарных машин, слышали стоны раненого врага… И это обнадеживало.
Когда в Керчи и Феодосии высадились красноармейские десанты, мы без промедления донесли эту весть ялтинцам. И они встретили Новый год с надеждой.
