— Погоди, взвоет и он, — сердито отзывается жена Кирея. — Народят с десяток, узнают.
Гришка уже разговаривает с соседом, и будто рассказ Кирея его не касается.
Пришел Авдоха-гармонист. Веселье сразу пошло на иной лад. Изба наполнилась шумом, а Миронова жена сразу ударилась в пляс, да с припевами:
Ох, выну я платок,
Обмахну потолок,
Намету я зерна.
Больно баба озорна.
Услышав припевы, из-за стола выметнулись две молодые баба — Дуньша и Катька. Дуньша наклонила голову, хлопнула в ладоши и россыпью:
Мой милый — парень лихой,
Просит целоваться.
Не сдаюся и боюся
Крепче прижиматься.
— Катюша, не уступай Дуньше! — разошелся Кирей и не слышит, как толкает его жена в бок.
Около окон толпа. Каждому хочется хоть краем глаза глянуть на молодых, но видны только их спины.
В который раз орали молодым «горько», и они привычно, чуть усмехаясь, целовались. Кому-то вздумалось крикнуть: «Петьке и Наташке горько!».
Заставили и Петьку с Наташкой поцеловаться.
Кума из Чикли совсем опьянела.
— Куму Егору с Марьей горько!
Егор весело, а Марья краснея — тоже поцеловались.
Ввалился счетовод Сатаров. Он уже погулял на чьей-то свадьбе и был в самом веселом духе. У двери подхватила его чья-то баба, и он тоже пошел в танец. Возле голландки наступил бабе на ногу, та вскрикнула, и тогда разглядел, что танцевал с Авдотьей, своей снохой.
— Эй-й, нехорошо с деверем!
— Не все ль равно, — ответила Авдотья, — одна порода.
— Верно, — подтвердил Сатаров, — мы с брательником конфликты не знаем.
— Делились зачем?
— То допрежь, теперь бы и делиться нечего.
Возле гармониста Авдохи — Аксютка, Петькина сестра, белобрысая, похожая на мать. Авдоха встряхивает кудрями, изредка улыбается ей, подмигивает.
Сатарова усадили рядом с Авдотьей, поднесли обоим, смеясь, крикнули «горько», и они три раза звучно поцеловались.
— Батюшки, сколько молодых развелось!
— Все молодые, — объявил Сатаров. — Все, кто наши, во веки веков.
— Аминь! — закончил Гришка.
— Только лодырям аминь, а прочим и хлеб роздали и по рублю шесть гривен на день дохода.
— Зимой что делать будете?
— Лес возить на больницу и школу, свинарник отстраивать на сто маток. А ты что зимой будешь делать? — И, стукнув кулаком по столу, объявил Гришке: — Лапу сосать!
Поднял стакан, встал и, обведя всех большими глазами, прогремел:
— Товарищи, как с победой закончили год, как угробили кулачье и прочих врагов, и путь к светлой заре открыт, и нет крестьянству другого хода, кроме как вперед… ура!
Через столы полезли к нему чокаться, кричали, смеялись, полез чокаться и Гришка.
— Ты?! — прищурился на него Сатаров.
— Что я?.. Аль не знаю, как заявленье писать?
Совсем разомлевший и от жары и от Аксютки, гармонист Авдоха растянул мехи своей двухрядки до отказа.
У порога сельского совета стоит Осип. Одет он в заплатанный пиджак, на ногах лапти, на голове поповская камилавка с пришитым к ней суконным козырьком, в руках большой крапивный мешок.
— Дадут, что ль, мне муки?
Алексей, бросив писать, оборачивается к нему, говорит спокойно:
— Вот, дядя Осип, мало, что на тебя пальцем показывают как на лодыря, ты еще работать нам мешать пришел. Сколько всего хлеба получил?
Осип подсчитывает на пальцах. Два раза на каждой руке отложил.
— Двадцать пудов.
— Не работавши, уже получил двадцать пудов. Подсчитай, сколько трудодней.
Вынимает трудовую книжку дочери:
— Тридцать девять.
— А твоя книжка где? Сына, жены?
Осип прячет книжку за пазуху, смотрит на мужиков, ищет у них сочувственного взгляда и вдруг восклицает:
— Грыжу у меня забыли?!
— Слышали. У жены тоже грыжа? И у сына? Все четыре работника. Стыдно вам есть дочернин хлеб. Вы его весь забрали.
— А что край пишет? — напоминает Осип.
— Сходи в правленье, — советует Алексей. — Я хлебом не распоряжаюсь.
— Опять в правленье. Загоняли человека.
В окно светит солнце, ветер качает тополь, осыпая с него последние листья. На лужайке бродит пестрая телка. Прогремела телега, подняв пыль. Люди снуют то к магазину кооперации, то к правлению колхоза. Около правления тележка чья-то стоит.
Алексей идет туда.
Осип и группа мужиков — за ним. У кооперативного склада — бочки с керосином, весы. Продавец отпускает керосин. Синяя скособоченная колокольня церкви. Креста уже нет, на древке алый флаг.
В правлении почтальон. Передает пакет Алексею. Пакет по форме знакомый — из райкома. Хотел вскрыть, но, как муха, заныл Осип. Посмотрел на него, крикнул счетоводу:
— Александр Иваныч, почему вы Осипу хлеба не даете?
— Какому Осипу? — будто не знает Сатаров и толстым карандашом трет переносицу.
— Вот этому.
— Ах, этому! Тебе, значит, хлеба? — переспрашивает Сатаров.
— Да, хлеба, — говорит уже Осип. — Всем дали, мне… отказ.
— Ты грамотный?
— Читать знаю.
— Читай, — и указывает на черную доску.
— Зрение у меня слабое и грыжа.
— Грыжу, можно удалить в два счета. Хошь, перочинным ножом вырежу?
Кто-то вслух читает фамилию Осипа на черной доске, а он свое:
— Бабе квашню ставить пора — муки нет. Вот люди какие!
— Сколько тебе? — спрашивает Сатаров.
— Четыре пуда пока, — быстро отвечает Осип и разворачивает широкую пасть крапивного мешка.
— Войдет ли? — кивает счетовод на мешок.
— Вполне.
— Не донесешь ты. У тебя грыжа.
— Бог даст, донесу.
Растопыривает мешок еще шире, смотрит в него, будто хочет туда дунуть.
Сатаров хохочет:
— Вдруг лопнет? — спрашивает он.
— Баба починила, — говорит Осип, — а смех твой… это что же… Опять над бедными смех?
— Скажи, на какой глас распевается «душе моя, восстани, что спиши?..»
— На шестой, — не задумываясь, отвечает Осип.
— Дальше какие слова?
— «Конец приближается и нужда ти молвити».
— Подходяще, — хлопает Сатаров по ляжкам, — «Конец приближается и нужда…» Спала твоя душа под кустом, проголодалась и с мешком за мукой пришла.
— Будет тебе, — сердится Осип. — Пиши ордерок на четыре пуда.
— Деньги плати.
— Где их возьму?
Алексею надоело смотреть на Осипа. Он кричит Сатарову:
— Отпусти ты его с глаз долой. Выпиши ему полтора пуда, и больше чтобы не ходил без денег!
— Как так не ходил? — тревожится Осип. — А зачем тогда колхоз? Опять бедноте маяться?
Сатаров пишет ордер и отдает Осипу. Тот читает, качает головой и уходит. На улице ругается:
— Окаянны, полтора пуда!
Кузьма Столяров, брат Алексея, долго стоял возле двери и слушал разговор счетовода с Осипом. Когда тот ушел, он, шагнув к столу, сквозь густые усы несмело сказал Сатарову:
— Бурдина мне.
— Он у пахарей. А тебе зачем?
Отошел и, помедлив, произнес:
— Так.
Алексей стоял неподалеку. Искоса глянул на брата, упорного единоличника. Знал, что брат никогда и никуда не зайдет «так», тем более в правление колхоза. Он и в совет-то ходил только по вызову. Вспомнив про пакет, вскрыл его. Там было две бумаги. Одна — от крайкома партии с припиской на ней секретаря райкома, вторая — от Вязалова. Прочитав, положил бумажки перед Сатаровым. Тот сначала пробежал глазами, затем, переглянувшись с Алексеем, громко прочитал стоявшим здесь мужикам:
АЛЫЗОВСКОМУ РАЙКОМУ ВКП (б)
Предлагается освободить от работы председателя Леонидовского сельсовета т. Столярова А. М., а последнему немедленно явиться в крайком для переброски его, согласно постановлению бюро, техником-гидравликом по ирригации Левобережья Волги.
Секретарь крайкома Буров
Зав. Учраспред Крылов
От райкома еще короче:
Тов. Столяров!
Сдавай дела т. Сорокиной, а сам немедленно выезжай.
Уманский
Записку Вязалова Сатаров прочитал молча.
Алексей Матвеич!
Крайком не первый раз тебя требует. Придется ехать. Обводнение левого берега — огромная работа. Ко мне обязательно зайди. Справится Сорокина с работой или ей трудно будет? Мы тут решили — справится. Подросла ведь — толковая. Да и Бурдин на первых порах поможет, и я буду приезжать. А тебе какой путь работы предстоит! Прямо завидую». Ну, жду вас с Дарьей.
Твой Вязалов.
Услышав об этом, мужики всполошились. Как так? Алексей, с которым они сжились, к которому привыкли, который столько сделал для села, уедет от них? И, быть может, навсегда? И так внезапно?! Кузьма, потоптавшись, подошел к Алексею и, насколько удалось ему, душевно спросил:
