Под ухом запищал зуммер полевого телефона - в трубке голос начальника разведки артполка:
- Спуститесь, застукали «пантеру». Три пушки смотрят на нее.
Мы с адъютантом переползли виноградник и подобрались к заброшенной хатенке под камышовой крышей. Тут застали разгоряченного Рыбакова.
- Наши окапываются на новом рубеже! - доложил он.
- Не задержимся на нем - ночью марш на запад! А сейчас посмотрим дуэль с «пантерой».
К одной скирде прижалась «пантера», оголив бок. С первого же выстрела ее будто развернуло вокруг собственной оси, а потом вывернуло наизнанку.
- Чистая работа! - Я посмотрел на колокольню. - Прощай, вышка! А ты, черт, счастливый! - хлопнул Рыбакова по плечу. - Смотри, как сегодня светит солнце!
- Так весна же, Костя!
Шутливо приложив руку к козырьку, я поднял голову и увидел столб огня над собой. Что-то ударило в затылок, обдало жаром. Падая, услышал:
- Идут танки…
43
Лежу на койке, смотрю в окно с цветным витражом в верхней части. За ним серое небо, верхушка платана, на которой еще цепко удерживаются прошлогодние листья, скрюченные, как старческая пятерня. Идет косой весенний дождь. Я слежу за тем, как он, упорно сбивая листья, начисто оголяет дерево.
Соседи мои, одурманенные снотворным, в забытьи. Ближе ко мне - полковник; выставив из-под одеяла острый подбородок, всхлипывает во сне.
А мне не спится - болит затылок.
Вошла сестра; взглянув на моих соседей, сказала:
- Все спят и спят. - Встряхнула термометр, подала мне и тут же взялась за другой.
- Не трогай их, пусть спят, - попросил я.
- Всем велено мерить.
- А чего такая сердитая?
Что- то буркнула себе под нос. Вошел хирург.
- Ну как, без швов легче? - спросил меня.
- Затылок чертовски мучит.
- Пройдет, все пройдет. - Вытащил из кармана руку, разжал кулак. - Тридцать два грамма железа! Возьмете на память? - На его широкой ладони лежали мелкие осколки мины.
- Выбросьте…
- И то дело. - Распахнул форточку. - Лети, трофей… Давайте-ка посмотрим, как наши дела… Закройте глаза, вытяните руки. Так, недурно. Опустите руки и откройте пошире рот… Ясно. Можно и на прогулку.
…Стратегический контрудар Гитлера провалился. Не только оперативного, но и тактического успеха он не имел. Только жертвы, жертвы…
В наш белградский военный госпиталь поступают раненые старшие офицеры со всех участков двух Украинских фронтов. Из расспросов я довольно ясно представил себе все, что произошло на огромном театре военных действий. Удар 2-й танковой армии противника из района западнее Надьбайома был лишь отвлекающим. Главная битва произошла на участке между озерами Балатон - Веленце. Здесь все началось утром 6 марта. После мощного удара по нашим позициям пошли в атаку танковые колонны СС при поддержке значительных сил авиации. Кровопролитные бои развернулись на участке советского стрелкового корпуса. За двое суток жестокого сражения противник вклинился в нашу оборону. Одновременно действовало триста вражеских танков! 9 марта немецкое командование ввело в бой резервную танковую дивизию СС. Город Секешфехервар переходил несколько раз из рук в руки.
Маршал Толбухин попросил Ставку разрешить ввести в бой резервную гвардейскую армию. Москва, однако, считала, что немцы напрягают последние усилия, и просьба командующего фронтом была отклонена.
13 марта на этом участке фронта сражалось пятьсот немецких танков. Противнику удалось захватить плацдарм южнее Шио-канала. Сражение достигло апогея. Обе стороны несли тяжелые потери.
Моральный дух немецких дивизий после таких потерь был подорван. Исход сражения стал очевиден. После 15 марта даже наиболее стойкие гитлеровские соединения отказывались идти в атаки. Взятый в плен немецкий генерал на допросе показал, что не только в самых отборных дивизиях СС истощились силы, но даже отряды личной охраны Гитлера потеряли веру в успех контрудара. В бешенстве Гитлер приказал снять с них нарукавные знаки с его именем…
…Я, судя по всему, отвоевался. Что же дальше? Что я умею, на что гож? Чему научился? Вся сознательная жизнь отдана военному делу, той адской работе, цель которой: как половчее, похитрее, с наименьшей затратой сил расправиться с противником, уничтожить то, что называется его живой силой. Знаю, что я и все те, кто под ружьем, родились не для того, чтобы убивать, но знаю также: и не для того, чтобы быть убитыми. Все это так. Но - что завтра, что в мирной тишине?
Под платанами, выбросившими сережки, смеялась солдатская братия, перемигиваясь с горожанками. Пахло дымком - белградцы палили прошлогоднюю листву, очищали город от застоялой военной грязи.
По мне весна проехалась другим боком. Я худел, плохо ел и никак не мог согреться даже под высоким солнцем. Часто посиживал около церквушки, где похоронен небезызвестный Врангель, смотрел на детей, пытался им улыбаться, но они сторонились меня, жались к своим няням. Мне не хотелось ни видеть людей, ни говорить с ними. Облюбовал поляну в парке Калемегдана и часами смотрел оттуда на широкий Дунай, на степи, чувствуя на губах привкус талых вод.
Где полки, которыми я командовал? Уже в Австрии. Еще убивают наших. Ашот, Рыбаков, суровый Платонов… Где вы? Чтобы жили, чтобы пуля последняя вас миновала!… Могилы, могилы по всему белому свету… Слава богу, выздоравливающих солдат провожали уже не на фронт, а домой - в Москву, в Сибирь, на Кубань. Я жадно ждал минуту, когда войдет в палату хирург и скажет: «Домой, домой, полковник!»
А со мной все еще возились незнакомые врачи. Мне все это осточертело, я настаивал на эвакуации.
- Хорошо, - сказал мой врач, - еще одна консультация - и все.
- Чья?
- Армейского фтизиатра.
- А зачем?
- Туберкулез…
- Откуда он у меня?
- А вы, батенька, не из стали выкованы, - сказал он. - Еще орудия не смолкли, а мы, медики, уже развертываем госпитали и противотуберкулезные, и другие… Боролись за то, чтобы поставить солдата на ноги, дать ему ружье, а теперь будем лечить и раны и болезни. Вырастет новое поколение, а госпитали для инвалидов войны еще будут - таковы, батенька, страшные издержки! - Пожелал счастливого воскресенья и ушел.
Счастливого воскресенья у меня не было - горлом пошла кровь.
…Я в Москве, в Центральном военном госпитале для легочных больных. За толстыми казарменными стенами, за садиком, где стоит памятник Достоевскому, за старой московской улицей Божедомкой ворочается, пошумливает огромный город.
Палата - взвод размещай: от дверей до окна двадцать семь шагов, в два ряда койки, на них офицеры, которых выплюнула война в последние дни своей агонии. Жизнь наша сусличья. Мне кажется, что нахожусь я в серой равнинной степи, в которой не за что зацепиться глазу. Тут говорят о кавернах, палочках Коха, пневматораксах, а думают о своем неожиданном одиночестве.
В неделю раз, по воскресеньям, в один и тот же час ко мне. приходит Вера. Ровно в семнадцать ноль-ноль я слышу стук ее каблучков, потом дверь открывает рука с наманикюренными ногтями - и наконец появляется она в синем платье в мелкий белый горошек, с ямочками и весенним румянцем на щеках. Она вымученно улыбается офицерам, молчаливо глядящим на нее, подходит ко мне и, дотронувшись рукой до одеяла, садится на стул, чуть-чуть отодвигая его.
- От доченьки тебе поцелуй. Мама пирожки с картошкой прислала. Еще тепленькие. Как ты?
- Как всегда. По-старому.
Вера оглядывается, страшась прикоснуться к чему-нибудь, чувствует себя неуютно. Я понимаю, все ее предосторожности справедливы: палата наша для больных с открытой формой туберкулеза. Но на сердце тяжесть, обида. Сидит минут десять - пятнадцать. Потом я говорю:
- Спасибо, что пришла…
- Что тебе еще принести? Хочешь яблоки?
- Не надо. Нас хорошо кормят - на убой. Ты, в общем, иди, а то поздно. Пока доедешь до Орехова…
- И правда… Я в следующее воскресенье опять приеду. - Снова мягко прикоснулась рукой к одеялу, улыбнулась всем.
Она спешит покинуть палату. Вижу ее упругую спину, кудряшки, за которыми проглядывает белая шея. Закрыла за собой дверь. Я потянулся к тумбочке, взял рамку с фотографией дочери, здесь ей около годика. Большие глаза с удивлением смотрят на меня, будто спрашивают: а кто ты? Пухлые ножки в пинетках, в волосиках бантик. Ищу свои черты - не нахожу. Сердце мое спокойно - отцовских чувств не испытываю. Просто приятно смотреть на малышку, такую беспомощную…
* * *
Меня перевели в полковничью палату. Светлая, в два окна, с зеркалом в полстены - бывший будуар, что ли? Нас трое. Мы рассмотрели друг друга, познакомились и ушли в молчание, в котором не было ни тишины, ни покоя…
