Часть задачи была решена, а как поступить с торпедами, никто не знал. Разрядить лодку под водой не представлялось возможным. В лучшем случае сделать это могли минеры, но среди нас таких специалистов не было. Можно было выстрелить торпеду, потом поймать ее и отбуксировать в Кронштадт.
Еще несколько раз лазили в лодку. При осмотре торпедных аппаратов установили, что стрелять из них нельзя — некоторые механизмы взрывами глубинных бомб повредило. В один из таких спусков и был обнаружен брезентовый мешок с фотографиями командира корабля и взята другая документация.
По радио связались с командованием. Из штаба сообщили, что в помощь выслан еще один водолазный бот, оснащенный подъемными средствами. Мы им указали место нахождения лодки, а сами «оккупировали» островок.
Батя организовал промысел балтийской кильки. Ее солили, коптили, жарили и ели кому сколько хочется. На острове мы хорошо отдохнули, быстро набрав потерянные силы.
Через несколько дней эпроновцы подняли лодку, подведя под нее понтоны. Большого труда это для них не составляло: водолазы в тяжелом снаряжении вели подъемные работы даже на сорока метрах глубины.
Все вместе двинулись к Кронштадту.
Батя был в ударе, рассказывал анекдоты.
…Недели две спустя стало известно, что на поставленных нашими минерами минах в проходы немецких минных полей в районе Хельсинки подорвались три фашистских эскадренных миноносца и затонули.
Около ста пятидесяти подобранных офицеров и матросов были отконвоированы в Волосовский лагерь для военнопленных.
Но наибольшую роль суждено было сыграть взятым торпедам. Тогдашний глава Британского правительства Уинстон Черчилль писал главе Советского правительства:
«…Я уверен, что Вы признаете ту большую помощь, которую Советский военно-морской флот может оказать Королевскому военно-морскому флоту, содействуя немедленной отправке одной торпеды в Соединенное королевство, если я напомню Вам о том, что в течение многих истекших месяцев противник готовился начать новую кампанию подводной войны в большом масштабе при помощи новых подводных лодок, обладающих особенно большой скоростью под водой».
Наше правительство пошло навстречу просьбам англичан и передало одну из акустических торпед Британскому военно-морскому флоту. Секрет торпед был скоро разгадан, корабли получили необходимые защитные устройства. Это спасало от гибели многие английские и американские конвои.
Ветер, прорвавшийся с Крыши Мира, из-за далеких снежных Памирских гор, просвистев по узбекским степям, прокружив, просмерчив по выжженным весям, проскакав сотни километров по Каракумской пустыне, ринулся наконец вместе с подхваченными песчаными вихрями в Аральское море. Резкая, колкая волна была навалистой и переметывалась за корму через поручни, оставляя на одежде штурмана Урекешева соляные шрамы. И здесь, на сорок пятом градусе южной широты, стояла осень, и солнце уже к шести примерно часам исчезало в пронизывающем, покрасневшем от ветра небе. Под кормовой палубой содрогался стодвадцатисильный дизель, и напруженный на полувстречном ветру парус скрипел от шкота до нока.
Первый помощник капитана, или, как его называли тут, первый штурман, казах Акбар Урекешев, сдержанный, немногословный бывалый моряк, который всю жизнь, на первых порах рыбаком, потом матросом, плавал по Аралу и знал, как свою кибитку, все его закоулки, заливы и огни, сейчас пробирался по заставленной бочками палубе по направлению к корме. Содрогавшийся в злобных волнах четырехсотметровый буксирный трос соединял «Аральск» с морозильным судном «Муйнак» и через него — с «Уялы». Оба эти судна были больше «Аральска», не имели двигателей и могли помочь стодвадцатисильному «Аральску» разве что своими парусами. Огни буксируемых судов — один на мачте, два по бокам — редко выстраивались в линию — рулевой на «Уялы» был из новичков, зеленый.
Штурман Урекешев вошел в рулевую рубку и глянул на компас: 35° — судно шло по курсу, и с его стороны тут был порядок.
— Довернуть? — спросил рулевой Суурханс и, чтобы смягчить удар волны, перевел штурвал на три колка вправо. Компас, казалось, болтался во все стороны.
— Довернуть и так держать.
— Укрыться здесь негде? — спросил Суурханс — его считали чуточку непонятливым.
— Укрыться! — засмеялся Урекешев. — Укрыться…
Часам к восьми, при смене вахты, ветер почти уже штормил. К моторам встали кореец Ли Сун Ким и молодой русский парень — Тубинин; вахту на палубе приняли второй штурман, казах Аладин Наурусбаев и эстонец Сааркоппель. Они плевались, они ругались — каждый на своем языке, — наконец приступили к обязанностям, всяк сообразно своим способностям.
Моторист Ли Сун Ким ездил и плавал всю свою жизнь. Пока питался грудным молоком, он ездил: запеленатый в нежно-цветастый платок, качался на сильных и широких бедрах матери-кореянки, когда она работала на рисовом поле вблизи дальневосточных прибережных скал. По земле он учился лишь ходить; затем его попеременно носили всевозможные посудины и джонки. Раз от разу взбирался он на все большие суда, пока в первую пятилетку при Советской власти не выучился на моториста. В машинном отделении стояло затишье. Конечно, место это было непохоже на нежно-цветастый платок кореянки, но оставаться на палубе Ли Сун Ким не любил, особенно в такую погоду. И, будто в подтверждение этого, он время от времени ходил смотреть на две буксируемые шаланды, качал головой и снова уходил к своим моторам.
— Раесаар, — бурчал Ли Сун Ким, — чертов Раесаар.
С тех пор как назначили капитаном эстонца Раесаара, плавание превратилось в один сплошной «полный вперед!», того и гляди, что, не сбавляя хода, пароход понесется к причальной стенке.
И второй штурман, казах Аладин Наурусбаев, за свою жизнь вдосталь поездил — и на ослах, но больше всего на верблюдах. Долгими днями сгибался склонный к полноте Аладин на одногорбом верблюде или раскачивался между двумя горбами, смотрел на палящее солнце, на безбрежный коричневый песок, напевал негромкие песни пустыни и долго с наслаждением раздумывал о жизни, о рисе и ожидавшей дома жене. От тех услаждающих мыслей, от раскаленного солнца и песка осталась у Аладина привычка щурить глаза, располагавшиеся у плоского, добродушного и смуглого носа. Пустыня напоминала море, и море походило на пустыню — широкое, бескрайнее, то спокойное, то штормящее, и Аладину казалось, что он преуспевает в жизни, после того как сменил верблюда на матросский кубрик. Да и не всегда требовался диплом, чтобы оказаться в корабельных начальниках, во время войны случалось, что и практиков-то не хватало. Отсюда все и шло, что если Ли Сун Ким относился к капитану со сдержанной восточной почтительностью, то Аладину Наурусбаеву молодой, длинный капитан, который не боялся ни ветра, ни шторма, ни самого аллаха, казался вообще непонятным созданием…
— Курс тридцать пять, — передавая вахту, произнес штурман Акраб Урекешев.
— Тридцать пять! — повторил его соотечественник Аладин Наурусбаев.
— Без приказа капитана парус не трогать!
— Есть парус не трогать! — И Аладин быстро направился к борту, перегнулся и освободился от части обеда.
Койка раскачивалась по всем углам и кругам, болталась по воле шторма, и капитан воспринимал толчки и содрогания своего судна, как чувствует голова, которая понуждает к действию тело. Мотор чихнул, — нет, теперь снова все в порядке, лопасти винта стучали мощно. Ветер задувал теперь почти что с носа, и корпус, содрогаясь, ломил волны. Двадцать часов пятнадцать минут. За час они делали не больше двух узлов, завтра к вечеру доберутся до Трех Горок. Динамо-машина работала с перепадами, и напряжение мигавшей лампочки дублировало эти изменения… Буксирный трос не лопнет, — если только не разыграется ураган, — под всеми тремя парусами «Аральск» вывезет и себя, и эти две шаланды.
Дважды прошел второй штурман мимо каюты капитана, прежде чем постучаться.
— Товарищ капитан! Страшный ветер, ужасный! Паруса не выдержат. Завернем в затишье?
— В затишье? Куда?
— Хоть назад, товарищ капитан.
— Курс тридцать пять. Рифы не брать! — И капитан повернулся на другой бок.
Он спал, и тревога не оставляла его. Ему и самому приходили мысли уйти в укрытие, но это просто было бы отступлением, означало бы задержаться, может, на несколько дней. На борту «Аральска» — копченая рыба, на морозильной шаланде «Муйнак» — консервы, на «Уялы» — насыпной груз.
Надеясь, что до урагана не дойдет, капитан взял сверх регистра несколько десятков тонн, и если что случится…
Но, с другой стороны, фронт нуждался в рыбе, в продуктах, каждая новая тонна придавала силы нашим бойцам и являлась ударом по фашистам. И всякое промедление в пути на час могло не повысить, а, наоборот, понизить значение провианта.
