Зачем я «придуривалась»? Не знаю. Прошли годы, и жизнь меня покарала. Со мной случилось вот что: я сделалась той, второй Кирой, которой хотела стать. А не той, которой родилась. Но вернуться в свою старую шкуру оказалось не так-то легко. И стала я настоящей дурой. Вот это — главное мое признание Вам. И себе.
Анастасия Дмитриевна! Примите меня на работу, я вас очень прошу. Вы не раскаетесь. Я Вам обещаю. А со мной и мамой за это время случилось вот что: я простила ее. Разжигала себя. Не хотела прощать. А оно простилось. В будущем году я поступлю в институт (потеряв год!..). Эка дура!
Я бы на вечерний могла пойти, тогда бы вам проще меня оформить! Верно? А в этом году — возьмите меня хоть уборщицей. Я согласна.
Не оставляйте меня, пожалуйста.
Вот мой адрес, который я тогда не оставила Вам. От злости.
С величайшим уважением
Ваша
Кира.Три часа ночи.
Светает».
Профессор Тюленева не ответила на письмо. Она находилась в командировке в Лондоне. Кириного письма не раскрыли, на его конверте стояло: «Л и ч н о».
Слово «лично» было трижды подчеркнуто.
На листке из общей тетради — несколько слов, таких бедных, таких холодных... (Кира еще не знала, что облечь свои чувства в слова — наука, требующая беззастенчивости и опыта.)
И это все?! Все!.. Неужели ему больше нечего мне сказать?..
...Вот наша улица, сквер. На коленях вон у того парнишки в голубой майке — транзистор. Транзистор орет... Вот двое супругов. Женщина вынула из сумочки бутерброды. «Питаются». Дышат воздухом.
Все вокруг — живут! А я, я...
— Товарищ дежурный, пожалуйста, вызовите солдата Костырика. Всеволода Костырика. Скажите ему, что сестра приехала... У нас заболела мама!.. Только вы не прямо ему скажите, а как-нибудь поосторожней, ладно?!
...Они успели отвыкнуть один от другого за двадцать дней. Кира почти не узнала его. Лицо его с округлившимися от страха глазами сказало ей: «Это я — Сева!»
А слова:
— Что с мамой? Кира!.. Говори правду.
— Если хочешь, ударь меня! Я солгала. Клянусь, давай пожую землю. Сева, на нас смотрит вон тот... с винтовкой.
Они отошли в сторонку.
— Давай-ка уйдем подальше.
— Кира, ты будто маленькая... Не хочешь понять, что без увольнительной мне уходить нельзя. Я — солдат.
— Хорошо, хорошо... А если я тебя при нем поцелую, как ты думаешь, ничего?
...Если б она была в силах думать, то, пожалуй, солгала себе, что все эти дни только то и делала, что не ела и не спала, а бежала, бежала навстречу этим рукам, глазам, этой шее, так беспомощно торчавшей из ворота гимнастерки...
— Отчего ты не приехала вместе с Катей... В воскресенье... Я ждал.
— Не хотела. Я бы при ней расплакалась.
...За высокой изгородью военной части — поля, уже голые по-осеннему. Вдалеке неровная полоса деревьев.
Прижавшись друг к другу, они шли и шли, удаляясь от части, — не один человек с двумя головами, а два существа, два сердца.
— Кира! Мне нужно назад.
— Хорошо. Я пойду с тобой.
Их окружал прелый запах озябшего леса. Они шагали, шурша по листве. И мнилось Кире, что только теперь все вокруг приобрело свой истинный лик, перестав притворяться, едва дождавшись тьмы и тишины ночи. Она слышала под ногами хруст опавших сучков, ее обдавало душным теплом толстоствольного дуба... И вдруг наверху, будто чиркнуло лунной спичкой и подожгло деревья.
Они остановились и обнялись.
Сияя глазами, она глядела вверх задумавшись, перекусывая стебелек.
— Как ты думаешь, кто мы, Севка, «земляне» или «дети Земли», как Иенох?..
— Какой такой евнух?.. Кирилл, идем... Нам надо назад... Надо — в часть.
— Хорошо. Ладно.
Слепо и отчаянно она целовала его пилотку, стянув ее у него с головы, по-детски прижимая пилотку к себе...
— Я устала, Сева. Я посижу. Ладно?
«Что со мной?.. Неужели ее беспримерная наглость заставила меня полюбить ее?..»
— Хорошо. Давай посидим, Кира. Только одну минутку...
Они присели на мшистую землю.
— Севка, мне очень холодно!
Но ему не во что было ее одеть... Костер бы! Да где ж разживешься спичками?
Ему было жаль ее покрытых пупырышками от ночной свежести худеньких плеч, ее нежного подбородка, ее ситцевого платьишка, к которому прилипли сухие листья; жалко было стоптанных туфель на ее голых, детских, больших ногах... И он не знал, что эта нелепая жалость имеет кличку, имя, название...
Во влажном мху осторожно зашевелились желтоватые искры. Стало видно, что листки у деревьев желтые. Где-то запел петух. Раздалась осенняя птичья трель.
И пошло, и пошло. Лес верещал чириканьем и жидкими трелями. Это проснулись птицы.
«Если мама меня ударит, я выброшусь из окна», — решила Кира.
Думая так, она вошла в какой-то маленький сквер, пристроилась на скамье... И уснула.
— Эй, девка, ты что?
Против Киры стояла женщина в белом фартуке, с огромной метлой в руках.
Кира посмотрела ей в глаза и задумалась.
— У меня сегодня умер жених! — сказала она. Встала, схватилась за голову и пошла прочь.
За ее плечами раздался то ли стон, то ли выкрик женщины-дворника:
— Уф ты!.. Горе-то, горе какое!.. Молодые, красивые, а вдовицы...
Дверь Кире открыла мама. Не сказав ни слова, прошла к себе. Но девочке показалось, что у материнской спины тревожный и скорбный лик.
Все спят. В огромной комнате, что зовется казармой, слышится равномерное дыхание тридцати молодых людей.
Стоящие в ряд кровати, аккуратно сложенная на стульях одежда напоминают дневальному... Да, да!.. Разумеется. В детском саду кровати были короткие, там не было верхних нар. Но так же торжественно и спокойно обходил дядька Сон в сиянии лунной ночи свои покои. В сердце каждого спящего вспархивали глубоко спрятанные секреты этого спящего. Кто летал над крышами, кто проходил военные дисциплины; кто сражался с врагом; кто удирал из дому; кто плакал, а кто целовался с девочкой.
Властно ступал дядька Сон огромными, черными, меховыми ногами меж кроватей (коек), где лежали солдаты. Кто-то вздохнул, кто-то перевернулся на другой бок. А кто-то, вздрогнув, раскрыл глаза, стал оглядываться...
Одна кровать (то есть койка) была пуста. Костырик ушел на десять минут и не возвратился.
Час, полтора... Все спит. Пустует одна-единственная кровать.
Тревоги грызут дневального. Обязан ли он доложить, что во время его дежурства смылся Костырик?.. Ну а как же с долгом товарищества, с долгом «недоносительства»? Как быть? Военная служба все же... Не шутка, не детский сад.
И вот случись, что именно в эту ночь офицер обошел казармы.
— Товарищ лейтенант! Во время ночного дежурства обнаружено отсутствие наличия рядового Костырика.
— То есть как это так — «отсутствие наличия»!.. Он же был на поверке!
— Был... «Сергеев, я на минутку! С мамой что-то случилось!» И вышел. И вот... Пропал.
— Пропал?
— Так точно.
— Сколько времени, Сергеев, как Костырика нет в казармах?
— Три часа.
Офицер связался по телефону с местным отделением милиции и военной комендатурой.
Костырик отсутствовал без малого пять часов.
Утром, еще до поверки, лейтенант доложил о происшествии старшему офицеру подразделения.
Когда Сева вернулся в часть, его тотчас вызвали в кабинет полковника.
— Рядовой Костырик по вашему приказанию явился.
— Доложи, где был.
Солдат опустил глаза.
— Молчишь?! А как же! Кто я тебе? Всего лишь начальник! Ты «всего лишь» в армии на военных сборах. Молчи, молчи!
— Разрешите обратиться, товарищ полковник?
— Да.
Но Костырик молчал.
— Что ж... На наших плечах устояла Родина. Я и такие, как я, преподнесли тебе на блюде твое высшее образование... Я... солдат! Солдат. А ты... Как ты думаешь, кто ты сейчас, Костырик?..
— Извините, товарищ полковник, я бродил по опушке леса... Обдумывал свой диплом... Это было практически на территории нашей части.
— «Опушка леса»!.. «Территория нашей части»!.. Зачем ты лжешь?.. Как стоишь?.. В каком состоянии гимнастерка?! Где твоя совесть? Ведь ты уже принимал присягу!.. Понятие о том имеешь, что значит воинский долг! Нет мужества сознаться в своем поступке!.. Храбрецы! Защитнички... Смена. Надежда. «Детки»!..
Полковник схватился за сердце. Его захлестнуло невыразимо горькое, жгучее чувство...
Не столкнись командир части так непосредственно с солдатом Костыриком, он бы остался при убеждении, что это мягкий, старательный молодой человек. Полковнику не пришло бы в голову, что Костырик невыносимо высокомерен (такого рода высокомерие называют в просторечии «амбиция»).
Самодур, как отец, Костырик-младший полагал, что имел большие основания для самовлюбленности... «Талант». Он слышал эту кличку с четвертого класса школы.
Сын — поздний, — «божье благословение», — единственный жданный, любимец и баловень матери, Сева был так тих, так трудолюбив...
