— Гадюки?
— Но. Да большие! Тоже — берешь ягоду-то, а сама думаешь: «Ох, чикнет сейчас, ох, чикнет».
— Надо ежей разводить. Вот где-то, в Болгарии кажется, змей в одном месте было — кишели. А место само по себе очень здоровое — хорошо бы курортов настроить. Так они что сделали: взяли ежей там развели, и все.
— Дак они что, едят змей?
— Еще как! Ежи и свиньи — жрут за милую душу. Кабаны еще дикие — тоже едят. У меня брательник на Кавказе служит, один случай в письме описывал. С кабанами связано. Значит, один колхоз держал свиней на откорме где-то… подальше от жилья. Ну, и они паслись, ходили одни, а к вечеру сами приходили в загон. А однажды они не пришли к загону. Выяснилось, что они встретились где-то с дикими кабанами и те сманили их с собой. Суток трое их не было… Искали, но без толку: далеко куда-то ушли. Потом пришли, но не все. Из тысячи, кажется, штук пятьсот вернулось только…
— А те остались?
— Те остались. Но эти, которые вернулись, такой приплод принесли, что колхоз даже обрадовался.
Нина засмеялась.
— Вот, говорят: нет худа без добра.
— Да. Еще говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло. У меня зять помер с такой поговоркой.
— Как же это?
— Да у него голова что-то болела… Болит и болит голова, ну, а к врачу, знаете, все некогда, да, может, обойдется… А тут — дотерпел, что сознание потерял. Ну, его в больницу. Сеструха потом рассказывала: «Прихожу, говорит, к нему, а он мне и говорит: «Вот, говорит, не было бы счастья, да несчастье помогло. Теперь хоть вылечусь». Рад был, что в больницу попал. Веселый лежал… Потом помер. А жили они за Новосибирском, далеко. Ну что: надо ехать за ним. Он был из нашего села, Сашка его знал. Хоронить надо на родине. Я поехал. А было начало ноября, река только становилась. А мост у нас был наплавной, к зиме его разбирали. Самая распутица. Я туда-то на моторке пробился, а оттуда — это уже дня через четыре: реку уже схватило. Пешие ходят, досок накидали — ничего. А с гробом-то как? Ну, я сестру с ребятишками перевел по доскам, а сам вернулся, нанял подводу и поехал вверх по реке — там, сказали, схватило покрепче. И вот мы с возчиком выбрали такое место — вроде ничего, можно. Разогнали коня, а сами — в стороны от саней. Лед трещит, гнется, мы бежим и со стороны орем на коня… А он сам уж — дай бог ноги, самому охота живому до берега добежать. Как переехали, не знаю. Хороший мужик был, зять-то. Жалко. Тридцать три года всего было. Двое детей осталось…
Эта грустная история рассказана была, как понял сам Костя, совсем некстати. Он замолчал. На какое-то время он забыл и про Нину, и зачем он пришел сюда — вспомнил Дмитрия, зятя… Ребятишек-плямяшей вспомнил… И совестно стало. Закурил.
И в это время пришли Сашка с Валей. Пришли веселые. Сашка вовсю дурачился.
— Спорим? — кричал он. — Давай спорить!
— Чего вы? — спросила Нина.
— Она не верит, что я могу выпить бутылку вина, не держась руками.
— Кто спорит, тот…
— Да это мы слышали! Мне только напиваться неохота, а то бы я показал.
— А как это?
— Вон чайник, да? Я б сейчас вино вылил в него, носик в зубы и…
— А-а.
— Вот те и «а-а». Ну, как тут у вас?
— Я еще картошку только начистила.
— Ну-у, товарищи!.. Чем вы тут занимались, не знаю. Не знаю. Нинон, чем вы тут занимались?
«Трепач, — с яростью подумал Костя. — Носик в зубы…»
— Долго с этой картошкой, — сказала Валя. — Ну ее к черту! Закусим чем-нибудь…
— Идея! — подхватил Сашка. — Выпьем и пойдем на танцы.
Нина остановилась с тазиком в руках.
— Ну?
— Как, Костя?
— Да мне-то, господи!.. Нужна мне эта картошка.
Так и порешили — не возиться с картошкой. Сели за стол.
После двух стаканов вина Косте стало веселей.
— А где тут у вас танцы? Далеко?
— В парке.
— Пойдем, Нина?
— Мне что-то неохота. Не манит. Можно сходить, только я танцевать не буду.
— Почему?
— Не умею, как они. Совестно.
— Ерунда! — раздухарился Костя. — Я могу не хуже их.
До парка решили идти пешком.
Валя с Сашкой шли впереди, Нина с Костей сзади.
Костя начал помаленьку растрачивать веселье из груди. Опять подступали неловкость и стыд, и как он себя ни взбадривал, как ни старался настроиться на беспечность — не получалось. Он взял Нину под руку и шел так, молчал. Зато Сашка впереди строчил, как из пулемета. Валя то и дело смеялась громко. Костя завидовал земляку и понимал, что только так и нужно сейчас — нести околесицу, чтоб уши вяли. Только так и надо. Но Костя боялся, что если он начнет говорить, то его опять поведет куда-нибудь не туда. Про гроб начал давеча!..
— Расскажи чего-нибудь, — попросил он Нину.
— Чего рассказать?
— Ну… веселое что-нибудь. А то со мной с тоски завянешь.
— А я вот так вот люблю: ходить и смотреть на людей. И отгадывать про них…
— Ты что, ворожейка? — Костя засмеялся насильственно и снова остро почувствовал, что это глупо, что он хихикает.
— Не ворожейка, — серьезно сказала Нина, — просто хожу и отгадываю: вот у этого горе какое-то, а этому — только до постели добраться, с работы идет. А другому, посмотришь, ничегошеньки не надо: куда-нибудь придет…
«Это она про меня, наверно».
— Знаешь, — сказала вдруг Нина, останавливаясь. — Пойдем на реку. Там хорошо.
— А они?
— А что они?
— Ничего? Оставим-то их…
— Ничего. — Нина посмотрела на своего кавалера, и тому показалось, что она усмехнулась.
«Ну, давай, Костя, — серьезно подумал он, — не будь же уж совсем-то чумичкой: девка сама подсказывает. Совсем, что ли, баран?»
— У меня там скамеечка есть… Сидишь, думаешь… Хорошо. Иной раз дотемна досидишь.
— Одна? — Костя только что не взбрыкнул — так ему хотелось показаться игривым.
— Одна.
— О чем мысли?
— Не знаю.
— Вот это да! Как же так? Сидеть, думать, а о чем — не знаю.
— Не знаю. Сижу — вроде думаю, а спроси вот так — не знаю, о чем. Может, вспоминаю… Я маленькая бойкая была, в школе озоровала…
— А теперь?
— Теперь другая.
— Замуж пора, — брякнул Костя.
— Была, — просто сказала Нина.
— Была? Где, здесь?
— Здесь. Полтора года была замужняя женщина…
— Ну?
— Теперь нет. Опять, вишь, на танцы хожу.
— А почему?
— Разошлись.
— Как так?
— Что?
— Почему разошлись-то?
— Не надо об этом, — попросила Нина. — Не бывает, что ли?
Не скажешь, чтобы в голосе ее слышалась грусть или скорбь, но была в ее голосе, глубоко спокойном, усталость. Как будто накричался человек на том берегу реки, долго звал, потом сказал себе тихо, без боли: «Не слышат».
Некоторое время шли молча.
Шли по набережной. Нина смотрела на воду, Костя сбоку разглядывал ее. И досмотрелся до того, что забыл неловкость и крепко прижал ее руку к своему боку. Нина повернулась к нему…
— Почему разошлись-то? — вылетело у Кости. Он не хотел больше об этом. Он чуть не взвыл от отчаяния. Вовсе ему неинтересно было знать, из-за чего разошлись Нина с мужем. И ведь хотел-то он сказать что-нибудь доброе, ласковое, а… Тьфу!
Нина усмехнулась… И ничего не сказала.
Между тем подошли к той самой скамеечке, где любила сидеть Нина. Сели.
За домами на той стороне садилось солнце. Небо было темное, мутное, река черная… А там, где садилось солнце, обозначился слабый румянец зари. По обоим берегам зажглись на столбах огни, и по воде, поперек реки, заструились тоненькие светлые вилюшки… Наносило холодом от воды. Костя снял пиджак и накинул на плечи Нины. Когда накидывал, то хотел тут же и приобнять ее… Нина спокойно отстранилась и спокойно сказала:
— Не надо.
С удовольствием устроилась удобней в пиджаке и продолжала смотреть на воду. Костя закурил.
Долго молчали.
— Домой-то не лучше уехать? — сказал Костя.
— Все равно, — не сразу откликнулась Нина. Помолчала и еще сказала: — Устала я как-то.
— Домой надо, — опять сказал Костя.
— Дома хорошо, — согласилась Нина.
— Тебе сколько лет?
— Двадцать три.
Костя не знал, о чем еще говорить. Замолчал. Но теперь почему-то не мучился, что молчит.
«Обязательно тискаться, что ли?» — подумал сердито.
Слабый румянец за рекой погас. В той стороне на небе светлела только одна бледная пролысинка. Вода сделалась совсем черной, маслянисто-черной, неслышно текла на середине, а здесь, у берега, сонно покачивалась, лизала жирный гранит, вздыхала.
— Пошли потихоньку к дому, — сказала Нина. И поднялась. — Не холодно без пиджака-то?
— Нет.
— Ну, пойду в нем. Зябко.
— Не простыла?
— Нет, так чего-то.
Тихонько шли до общежития.
