Но я не собираюсь рассказывать вам про эти долгие годы, проведенные мной у Арви Сайтури. Не хватало еще, чтобы я стал рассказывать вам про Арви Сайтури. Как будто вы сами не можете встречаться с ним хоть каждый день, стоит вам только захотеть. Поезжайте в Кивилааксо и там смотрите в его сощуренные глазные щели сколько вам вздумается. Только не надейтесь увидеть что-нибудь в этих щелях. Они так устроены, что в них ничего не видно, кроме едва заметного серого блеска, а из них он видит очень хорошо все, что ему нужно, хотя нужно ему очень много. Я вдоволь насмотрелся на эти щели еще в те далекие дни, когда обслуживал его шерстечесальные машины, установленные на обоих этажах бывшего русского приюта.
Тогда вокруг его глазных щелей еще не было такого кружева морщин, как теперь. Они казались тогда сощуренными лишь на минуту, готовые тут же снова разомкнуться, как это бывает с человеком, на время попавшим из темноты в полосу яркого света. Но минута эта оказалась постоянной. И, словно содействуя усилию глаз, растянулся в обе стороны его тонкий рот, выдавивший на каждой щеке по глубокой складке и уравнявший таким образом ширину нижней части его лица с шириной скул.
Да, я вдоволь насмотрелся на это лицо, над которым коротко остриженные желтые волосы всегда стояли торчком, делая выше его лоб, и без того не низкий, хотя и уступающий по своей ширине скулам. И я вдоволь наслушался также его хозяйственных наставлений, всегда коротких и торопливых, но высказанных достаточно громко, чтобы их можно было понять. И ко мне, кроме того, относились такие его вопросы:
— Ну как дела? Не привык еще к финской жизни? Не выбили из тебя еще дух рюссей?
На это я отвечал ему, что к финской жизни давно уже привык и что не чувствую в себе совсем никакого русского духа.
А он говорил:
— Так, так. Уже не чувствуешь. Зато я чувствую, как от тебя несет чужаком на целый километр. Но ничего. Я постараюсь выбить из тебя этот дух. Можешь не печалиться.
И действительно, печалиться мне особенно не приходилось, потому что он очень старательно выполнял свое обещание по выколачиванию из меня духа рюссей. Для этого он, кроме работы у машин, поручил мне еще дело у скотницы. А с переходом скота на зимний корм это дело оказалось настолько хорошо действующим, что Арви мог быть вполне спокоен. Падая поздно вечером на свою постель, я чувствовал, что из меня выбит не только русский дух, но и всякого иного духа оставалось очень мало.
Но непонятно было, каким духом держался сам Арви, которого я никогда не видел спящим, и не только спящим, но даже сидящим на месте. Он постоянно был в движении, успевая в течение дня во все концы своего хозяйства, включая арендованную землю в Суолохко. Он все знал и все умел. Если у работника не ладилось что-нибудь с косилкой, плугом, хомутом, телегой, молотилкой, он во все вмешивался, все исправлял и тут же показывал такую быстроту в работе, какой работник не достигал никогда.
Любя во всем быстроту, он и людей подбирал для себя по тому же признаку. Стариков и калек он больше не держал. Вместо них у него жили один молодой работник, одна молодая работница и я. И, может быть, я был для него на первых порах самым выгодным из них, потому что работал не меньше, а платить мне, как малолетнему, было не обязательно. В школу он меня уже не отпускал, говоря, что я уже отучился положенные законом шесть лет. Когда ему на это замечали, что я учился не шесть лет, а всего два года, он отвечал:
— Где же два, если он кончил третий класс финской народной школы? А до этого он три года учился в приюте. Итого шесть лет. Хватит с него. Я сам позабочусь, чтобы он не остался дураком.
О том, чтобы не остаться дураком, я мог, правда, позаботиться и сам, потому что всегда подозревал в себе немалый запас ума. Но на всякий случай я держал это про себя, тем более, что бесполезно было бы пытаться доказывать это Арви Сайтури. Он не любил длинных объяснений. Все, что он соглашался выслушивать, — это ответы на свои вопросы. Он спрашивал, а я отвечал. Ни в каких иных моих словах, выходящих за пределы ответа на его вопрос, он не нуждался. Однажды он, например, спросил меня: «К тебе не заходила Каарина, когда брала остатки своих вещей у Орвокки?». На этот вопрос нужно было ответить или «да», или «нет». А я ответил длинно и путано. Я сказал:
— Не знаю. Разве она уже взяла? Я не знаю. И херра[11] Торниокоски, тоже ничего мне не говорил. Значит, и он не знал. Но я думаю, что она еще приедет уже просто так…
И оттого, что я ответил так длинно и путано, он перебил меня и сказал:
— То, что ты думаешь, можешь оставить при себе. Меня оно не интересует. Меня больше интересует то, что я сам думаю. А я думаю, что этот большой умный дурак, наверно, уже выпущен. Но где его найти — вот вопрос.
Я понял, кого он хотел найти, и понял, зачем хотел найти. Это было бы нетрудно понять даже менее умному человеку, чем я. Кожевенное хозяйство Арви Сайтури было в застое. Он сам иногда копался в нем, но одному ему было слишком трудно поднять его заново, и поэтому он воздерживался от больших заказов по выделке чужих кож, собираясь опять восстановить дело с помощью Илмари. Он не боялся, что Илмари убьет его при первой же встрече. Нет. Он никого и ничего не боялся. Он стоял на каменистом холме в своих владениях и, расширяя короткие ноздри навстречу ветру, вглядывался во все стороны своими глубокими глазными щелями, быстро крутя головой туда и сюда. Что-то там, вдали, он видел такое, что еще не принадлежало ему, и его неудержимо тянуло туда. Он садился на лошадь, он садился на велосипед, он садился на мотоцикл, и с каждым разом его поездки захватывали все больше и больше пространства. А однажды он съездил на мотоцикле в Ваасу и там узнал, что Илмари выпущен, но неизвестно, где поселился.
Тогда он дал объявление во все самые крупные газеты страны и в этом объявлении предлагал Каарине-Ирме срочно прибыть за своей собственностью. Но и таким путем ему не удалось нащупать местопребывание Илмари. Каарина не приехала. В следующем году он снова послал в газеты объявление, в котором предупреждал, что ожидает ее до конца года, после чего вынужден будет снести приозерный дом. Это же объявление для него повторили с последними известиями по радио через станцию Лахти. Но даже на это не пришло отклика, и кожевенное хозяйство Арви осталось в прежнем застое.
Пришлось ему пока что приналечь на чесание шерсти. Вот для чего ему служил наш бывший приютский дом, в котором я прожил почти три года. Он превратил его в настоящую фабрику. На месте кухни стоял двенадцатисильный двигатель внутреннего сгорания с огромным маховиком. От него под самым потолком первого этажа вдоль всего дома шел приводной ремень к трансмиссии. От этой трансмиссии в оба этажа проходили другие приводные ремни, двигавшие валики шерсточесальных машин. На месте комнаты Веры Павловны стояла машина, имеющая барабан, снабженный шипами. На этом барабане свалявшаяся овечья шерсть разбивалась и разрыхлялась, проходя после этого валики со стальной щетиной, которые выталкивали шерсть с другой стороны в виде пушистого, толстого слоя равномерной плотности.
От этой машины распушенная шерсть поступала к следующей, установленной на месте нашей бывшей столовой. Здесь шерсть проходила первую основательную расческу. От второй машины шерсть, приобретя дополнительную мягкость и рыхлость, поступала к третьей машине, занимавшей середину бывшей классной комнаты. Третья машина выпускала из-под своих щетинистых валиков уже совсем воздушный слой нежной и пышной шерсти, которая после этого подавалась сквозь отверстие в потолке на второй этаж. На втором этаже стояли еще две машины, производившие пряжу — некрученую и крученую.
Верхние две машины обслуживала мать Арви. Нижние две — его жена. Меня он приучил следить за двигателем, показав, куда и в каких случаях нужно подливать нефть или масло. Сверх этого я выполнял работу у самой пыльной машины, разбивавшей шерсть. Если заказчик хотел получить из своей шерсти отдельно черную и белую пряжу, я подавал на барабан в мелко расщепленном виде сначала всю его белую шерсть, а затем черную. Если он, привезя к Арви черную и белую шерсть, желал взамен получить серую пряжу, то я уже в самом начале подавал на шипы барабана его шерсть вперемешку. И, подавая на барабан шерсть, я одновременно прислушивался к работе двигателя. Стоило ему несколько иначе застучать, как я спешил к нему, чтобы увеличить поступление горючего в его цилиндр или налить масла в его ненасытные подшипники. Зимой это была моя дневная работа — утро и вечер я проводил в коровнике, овчарне и свинарнике. Летом это была моя вечерняя работа — утро и день уходили у меня на работу в поле.
Надо сказать, что сам Арви не так уже твердо отрешился от всего, что пахло русским. Русскому помещику, например, купившему у него дачу, он поставлял мясо, свинину, картофель и молочные продукты, совсем забыв о его богопротивной национальности. Такой заскок получился у него в памяти в то время. А если ему удавалось провести ночь на озере, то он уделял русскому помещику часть улова. Он даже лодку предоставил русским господам для прогулок по озеру. Так далеко зашла его забывчивость.
