Из-за этой лодки у меня однажды произошла драка с тем самым красивым мальчиком, которого я встретил когда-то на тропинке у озера. Я считал эту лодку своей, потому что она когда-то принадлежала моему отцу. А мальчик оттолкнул меня от лодки. Но за свою собственную вещь я готов был драться с кем угодно и поэтому кинулся на него с кулаками, не глядя на то, что он был выше ростом и сильнее меня. И, конечно, он дал мне основательную трепку за это.
Но зато в следующее воскресенье, когда мы кончили гонять руллу[12], ему тоже влетело досыта. Влетело ему, правда, не столько от меня, сколько от Ууно и Оскари, но все-таки влетело. А влетело ему за то, что он меня ударил. Может быть, я и заслужил от него затрещину, потому что мало чем помог ему в игре. Мне было трудно кидать руллу. Ууно и Оскари отпилили ее на этот раз от очень толстого березового ствола, так что она получилась по крайней мере раза в четыре крупнее тех колес, что идут на детские тележки. Чтобы кинуть такое колесо, нужно было очень крепко зажать его между большим и указательным пальцами. А я не мог зажать крепко и кинуть далеко тоже не мог. А это и привело нас к проигрышу.
Ууно и Оскари кидали руллу вдоль дороги в нашу сторону одинаково сильно, потому что оба были крепкие ребята и слыли мастерами по части руллы. А к ним обратно мог послать ее с такой же силой только русский мальчик. Но, для того чтобы он получил право кинуть руллу обратно, он должен был остановить ее своей палкой. А если рулла проскакивала мимо него ко мне, стоящему с палкой в руках примерно в двадцати шагах позади него, то кидать ее обратно должен был я. И в это время Ууно и Оскари стрелой неслись к нам, зная, что от моей руки рулла далеко не укатится.
И действительно, они останавливали ее своими палками прямо у меня перед носом и сразу же кидали в нашу сторону. Русский мальчик не успевал отбежать, чтобы остановить ее на замедленном беге, и она с гуденьем проносилась по дороге мимо него и меня, подскакивая на выбоинах. Приходилось нам с ним идти вслед за руллой к месту, где она сама останавливалась, чтобы оттуда кинуть ее обратно. А Ууно и Оскари шли вслед за нами и кричали со смехом:
— Угоним их к черту, прямо до Алавеси!
Оно бы так, наверно, и получилось, если бы рулла не ударилась случайно о палку русского мальчика плашмя. Она ударилась и раскололась. И на этом с игрой было покончено. Мы забросили наши палки в канаву и вернулись в Кивилааксо. У начала каменистой лощины мы разделились: Ууно и Оскари пошли вправо, к своим домам, а мы с русским мальчиком — к своим.
И здесь русский мальчик ударил меня по затылку с досады на наш проигрыш, а я ответил на его удар. Но тогда он рассердился еще больше и опрокинул меня на землю. Это увидали Ууно и Оскари. Они немедленно вернулись к нам и принялись обрабатывать его кулаками. Ну и задали же они ему трепку! Я тоже им помог. Мы не посмотрели, что он крутился между нами, как черт, сверкая своими черными глазами и ударяя кулаками во все стороны без разбору. Мы били его прямо по красивому лицу, а он не успевал отвечать с такой же меткостью, имея всего два кулака против шести. Оскари ударил его по носу, и у него потекла кровь. Но он продолжал отбиваться. Наконец мы опрокинули его на землю, и тогда Оскари сказал:
— Что, получил, чертов сын? Будешь знать, как наших трогать.
Они думали, что с русским мальчиком уже покончено, и хотели уйти, но тот вдруг вскочил на ноги, ударил Оскари по носу, а заодно ударил Ууно и меня. Тогда мы снова принялись его бить и дергать в разные стороны, пока опять не повалили на землю. Оскари сказал, утирая кровь из-под носа:
— Убьем к черту! Не посмотрим, что тебе финское имя дали. Не посмотрим, что ты теперь Муставаара[13]. Мы сами тебе такую черную беду пропишем, что всю жизнь будешь помнить.
Но тот опять вскочил на ноги и опять ударил Ууно по носу, а заодно ударил Оскари и меня. Пришлось снова его бить, пока он не свалился на землю. Только на этот раз Ууно и Оскари не стали ждать, когда он поднимется, и убежали, оставив меня с ним одного. А он вскочил и стал кричать им вслед разные финские ругательства. И так как финских слов знал он еще мало, то продолжал кричать им вслед по-русски, шмыгая носом, из которого текла кровь:
— Трусы! Мужичье болотное! Молочники, куроводы несчастные!
Я думал, что теперь он примется бить одного меня, и уже мало надеялся на этот раз, что Ууно и Оскари вернутся меня выручать. Но он не стал меня бить. Он даже не взглянул на меня, словно меня и не было рядом. Утирая платком окровавленное лицо, он побрел вдоль левого ската каменистой лощины, мимо ворот Сайтури в сторону озера. А я пошел за ним к месту своей работы у Сайтури. Издали я видел, как он мылся и чистился у воды, вглядываясь в нее временами, чтобы проверить свою слегка попорченную красоту. Да, здорово ему влетело от нас, этому барчонку, не желавшему замечать моего присутствия на земле.
Правда, через несколько дней он встретил Оскари в поле одного и крепко его избил. А потом он поймал у озера Ууно и тоже избил. После этого Ууно и Оскари избегали встречаться с ним в одиночку. Но и вдвоем они уже не пытались больше его бить. И так как в Кивилааксо других мальчиков нашего возраста не было, то они продолжали с ним встречаться и играть. С каждым днем он все лучше и лучше выговаривал финские слова, как бы доказывая этим, что имеет полное право носить финское имя — Рикхард Муставаара.
А еще удачнее пошло у него дело с финским языком, когда он подружился с девочками Орвокки. Для разговоров с ними ему понадобилось гораздо больше финских слов, чем с нами, и не таких простых, грубых, ругательных, а красивых и нежных. И, конечно, он очень скоро усвоил все новые слова и выражения, какие только были ему нужны. Но потом обнаружилось, что, кроме упражнений в красивых словах и выражениях, он занимался с девочками еще кое-какими делами, которые Орвокки никак не могла признать красивыми. Она стала прятать и запирать от черноглазого мальчика своих дочерей. Однако сами дочери, как видно, иначе расценивали эти дела, чем Орвокки, потому что продолжали бегать от нее тайком в лес для встречи с ним, пока стояло лето. Бедная Орвокки не знала, что делать, и готова была пойти бог знает на какой скандал ради спасения чести своих девочек. Но, на ее счастье, к осени русский помещик, успевший принять у нас финскую фамилию и финское гражданство, внезапно снялся с места, заколотил окна дачи ставнями и увез всю семью в Париж.
И вот стало два пустых дома на берегу Ахнеярви: дача русского помещика Муставаара и мой родной дом, в котором когда-то жил Илмари Мурто. Арви все еще медлил сбить с него замок Каарины. Сбить замок — значит кого-то впустить в этот дом. Но впускать было пока некого. Сначала Арви полагал, что домик у него арендует работник или работница. Но они не пожелали тратить на это свой заработок. Им было неплохо и в той пристройке у кормовой кухни, на дворе Арви, где он прежде держал стариков и увечных. За это жилище они, по крайней мере, не обязаны были ему платить.
Жил у него, правда, еще один человек, который охотно поселился бы в этом доме. Но его желания Арви почему-то не спрашивал. Рано было, конечно, спрашивать желания человека, которому не исполнилось еще семнадцати лет. С него было довольно и того, что он родился в этом доме. А пока что хватало с него койки рядом с другим работником в пристройке у кормовой кухни.
Одно время Арви стал надеяться, что работник и работница между собой поженятся и тогда арендуют у него наконец мой дом, сделавшись, таким образом, его пожизненными работниками. Но они не поженились. Они не нравились друг другу и по воскресеньям уходили гулять в разные деревни. Тогда он уволил работника, переложив на меня всю его работу, а на мое место к шерстечесальным машинам снова взял малолетнего мальчика-сироту.
Так он был устроен, этот Арви Сайтури, что не мог долго терпеть, чтобы доходы его топтались на месте, не получая прибавления. И вот он увеличил их, заменив платного работника бесплатным и взяв еще одного бесплатного. И снова голова его завертелась во все стороны на жилистой шее, выискивая глазными щелями новые прибавления и новые доходы.
Но я не собираюсь вам рассказывать об Арви Сайтури и его доходах. На черта мне нужно этим заниматься! Как будто и без того не найдется у меня, о чем вам поведать, когда придет наконец для этого время. Что мне Арви Сайтури! Ошибкой была вся моя жизнь у Арви Сайтури, и лучше о ней не вспоминать. Я несколько лет подряд пахал ему землю даром. Вначале он говорил, что я должен отработать ему долги моего отца. Потом он стал говорить, что в скором времени выделит мне участок на своей земле, как выделил Турунену и Ванхатакки. И я старался как мог, дожидаясь этого счастливого дня. Но я напрасно надеялся. Ничего не собирался он мне выделить.
Из чего мог он выделить? Земля, арендованная им у монастыря, уплыла из его рук сразу по истечении срока аренды. Не желая ежегодной возни с арендной платой, которая не всеми добросовестно вносилась, монастырь продал эту землю господину Линдблуму в Алавеси почти за ту же цену, за какую сам когда-то приобрел ее в диком виде от его покойного отца. А Сайтури прозевал эту сделку, несмотря на свою подвижность, и снова оказался в пределах одного лишь Кивилааксо, где ему было тесно и душно с его склонностью без конца расти и шириться.
