Шахов посмотрел на это постоянно меняющееся лицо с лисьим подбородком, с острым носиком - лицо мигнуло ему и, гримасничая, придвинулось ближе. Он молча отвернулся.
- Ах, вот как, вам со мною и говорить не угодно, - сказал Главецкий, придвигаясь еще ближе и суетливо ерзая на стуле, - очень жаль! А у меня есть для вас кое-какие новости...
- Что вам от меня нужно? - негромко спросил Шахов.
- То-есть, как это, что мне нужно? да ведь мы же с вами вчера условились встретиться. Ведь это вам со мною переговорить нужно.
- Да я сюда зашел не для того, чтобы... - начал было Шахов и тут же с чрезвычайной силой почувствовал, что зашел сюда именно для того, чтобы... - он оборвал и докончил кратко: - мне с вами говорить не о чем!
- Как не о чем? А хотя бы на счет...
Шахов резко оборотился к нему, сжав кулаки; Главецкий пугливо мигнул глазами, но остался на месте.
- Дело в том, - заговорил он вдруг тихим голосом, - что ведь бумажку-то я разыскал.
- Какую бумажку?
- Известную вам бумажку.
Он взглянул на Шахова и вдруг весь сжался и втянул голову в плечи.
- Никак не пойму, - продолжал он все тем же сдержанным голосом, - никак не пойму, отчего вы на меня так сердитесь? Ну что же, скажем, у меня на руках имеются некоторые документы, которыми можно, так сказать, пролить свет на ваше прошлое. Вам, допустим, это в данное время невыгодно, неудобно. Ну, и что ж из этого? Тут дело, если можно так выразиться, коммерческое. Вы вручаете мне некоторую сумму, по соглашению (он повысил голос и сделал ударение на этом слове), именно по соглашению, я взамен возвращаю вам эти документы. Вот и все. Ну есть ли тут из-за чего волноваться?
- Ведь я уже говорил вам, что у меня денег нет, - пробормотал Шахов.
- Знаю! Я и не расчитывал, что получу сейчас же звонкой монетой. Так сказать - "гони деньгу и никаких двадцать"! Я готов принять не только монетой, а хотя бы... ну, хотя бы ценными предметами.
Эти последние слова он выговорил как-будто с опаской.
- Вот, например, ценные предметы, - тотчас же продолжал он, - так сказать, дворцового происхождения. Некоторым лицам, которые стоят, если можно так выразиться, близко к самому делу, ничего не стоит, например, будучи где-нибудь там в карауле или...
- Нужно уйти, уйти сейчас же, просто повернуться и уйти, не говоря больше ни одного слова, - подумал Шахов и сейчас же нарушил это решение.
- Покажите мне вашу бумагу, - сказал он хрипло, стараясь смотреть мимо Главецкого.
Главецкий как-будто только и ожидал этой просьбы.
- Виноват, - сказал он, вскакивая и хватаясь за борт шинели, - тут может-быть... тут может-быть неудобно. Может-быть, мы туда (он махнул рукой в сторону двери), туда, на улицу выйдем. На пять минут, не больше!
Шахов послушно встал; они остановились недалеко от трактира, прямо под фонарем; свет его падал на огромные фабричные стены на разбитый цементный забор, усеянный стеклом и жестью.
Главецкий отступил назад на два шага и начал торопливо расстегивать шинель.
- Извиняюсь, - снова начал он, немного подхихикивая, должно быть для того, чтобы придать больше вежливости тому, что он говорил, - я бы попросил, так сказать, ради предосторожности, на всякий случай... Заложите, пожалуйста, руки за спину.
Шахов молча исполнил его просьбу.
Тогда началась длиннейшая история с вытаскиванием бумаги; Главецкий, отвернувшись к забору, расстегнул шинель, вывернул на изнанку карман, отстегнул где-то в подкладке французскую булавку, долго шарил в шинели, засунув руку до локтя. Наконец, он оборотился к Шахову, держа бумагу в руках; бумагу эту он осторожно развернул и лицевой стороной показал Шахову.
- Вы слишком далеко держите. Ничего не могу разобрать, - сказал Шахов тем чрезвычайно ровным голосом, который появлялся у него в минуты сильного волнения.
Главецкий медленно разогнул руки, бумага придвинулась к Шахову на полшага.
- Канцелярия Варшавского военного-губернатора, - разобрал он и попросил:
- Еще немного поближе.
От напряжения, с которым он на таком расстоянии разбирал некрупный канцелярский почерк, он произносил вслух почти каждое слово.
- "Содержащийся в Мокотовской тюрьме до приведения приговора суда в исполнение государственный преступник Константин Шахов сообщил следователю военно-полевого суда полковнику Собещанскому...
Краска отливала у него с каждым словом.
И вдруг тут же между строк, или над ними, или на этой разбитой цементной стене он увидел серое, как пепел, лицо человека с завязанными за спину руками, и тень виселицы над его головой, и этот последний взгляд сочувствия и сожаления, обращенный к нему, к Шахову, к человеку, который останется жить.
Главецкий следил за ним, напряженно щуря глаза, бумага в его руках чуть-чуть дрожала.
- В виду важных услуг... - читал Шахов, выдавливая из себя каждое слово, - настоящим прошу ваше высокопревосходительство о помиловании"...
- Помиловании... - повторил он медленно и раздумчиво, как-будто впервые услышал это слово и, вдруг рванувшись вперед, с силой ударил Главецкого кулаком в лицо. Главецкий отлетел в сторону и налету бросил куда-то скомканную бумагу. Кровь показалась у него на губах, тыльной стороной руки он вытер кровь, ощупал языком зубы и оглянулся.
Никого не было вокруг, только босой, несмотря на выпавший снег, мальчишка стоял в воротах и с любопытством ожидал продолжения драки.
Впрочем, никакого продолжения не было; Шахов с омерзением вытер запачканную кровью руку и быстро пошел в сторону.
--------------
Поздней ночью он вернулся к своему отряду и никого не нашел.
Павловские казармы, в которых временно разместился отряд, были пусты.
В караульной команде ему передали клочок бумаги; на нем рукой Кривенки было нацарапано приказание немедленно ехать вслед за отрядом, отправившимся, согласно распоряжению Военно-Революционного Комитета, на фронт Гатчино-Царское Село.
IV
"Армия и красная гвардия революции нуждаются в немедленной поддержке рабочих".
Огромная толпа, с вкрапленными в нее ротами солдат, пушками, грузовиками и телегами, двигалась по широкому, прямому шоссе, уже посеревшему от первого снега.
Мужчины с оружиями, со свертками проволоки, с патронташами поверх рабочей одежды, женщины с лопатами, с кирками, иногда с патронными сумками, шли на фронт.
У них не было офицеров, - ими командовала уверенность в том, что они отправляются умирать за революцию.
А за революцию нужно умирать весело!
На полях, по обе стороны шоссе, женщины и старики копали окопы и протягивали длинные цепи проволочных заграждений.
Отряды солдат шли не в ногу, высмеивая кое-как одетых красногвардейцев; кляня по обыкновению все на свете в бога, в душу и в мать, шли матросы.
За ними, разбрызгивая серую грязь, медленно ехали грузовики, с торчащими во все стороны штыками.
Кое-где встречались санитарные каретки, и женщины с перевязью Красного Креста, высовывались из-за зеленого полотнища и кричали что-то в толпу, размахивая руками.
Недалеко от Пулкова Шахов встретил крестьянскую телегу, медленно двигавшуюся по направлению к городу. Мальчик с лицом белее полотна сидел на ней, согнувшись над разорванным животом; он монотонно кричал, мотая головой.
Далеко к северу разорвались тучи, и на плоской, болотистой равнине замаячили в пепельном утреннем свете квадратные очертания Петрограда.
Оттуда еле слышно доносились тревожные завывания фабричных гудков: армия и красная гвардия революции нуждались в немедленной поддержке рабочих.
V
- Шах.
...............
- Вы думаете о вашей даме и забываете о вашем короле.
- Вы не угадали; я потому и играю так плохо, что слишком много думаю о моем короле.
Француз вскинул глаза; Тарханов вежливо наклонил голову и переставил фигуру; он играл белыми: его королю грозил мат, а он только-что объявил шах королю противника; это значило, что он не потерял еще надежды выиграть партию.
Это было вечером двадцать седьмого октября.
Не прошло еще и суток, как Гатчина была занята "Верховным главнокомандующим, прибывшем во главе войск фронта, преданных родине и революции".
Офицеры Гатчинского гарнизона и штаба третьего конного корпуса собрались в столовой Павловского дворца; на краю стола Тарханов играл в шахматы с французским офицером, немного в стороне у огромного белого камина шел разговор о последних петроградских событиях.
- Вздор какой происходит, ерунда, пустяки, - говорил румяный, свежий офицер с рыжеватыми усами. - Все расклеилось, все куда-то в сторону прет. Большевики? Да при чем тут большевики? Большевиков и нет совсем! Их выдумали, это просто-напросто солдат устал воевать... Вот сейчас, сию минуту заключить перемирие, так ведь им тут же и крышка. Впрочем, нельзя! Этого сейчас делать нельзя... Они и без того больше семи восьми дней не продержатся.
