только на себя.
— В классе у нас тогда много спорили. Одни считали, что вы правильно поступили, другие — нет. Большинство все же было на вашей стороне. Некоторые даже предлагали послать делегацию и просить вас, чтобы вы вернулись.
— Почему? Я же вел себя глупо. Я понимаю.
— Но многим это почему-то понравилось. Мне тогда здорово досталось.
— Ну, это ты загибаешь, понравилось…
— Правда, правда. И потом, мы как-то подумали, вы там, в степи, в жару, в зной трассу тянете. А мы — что? «Зыкин, что вы можете сказать о нервной системе членистоногих?» Во-первых, меня страшно бесит, когда мне говорят «вы». А во-вторых, какое мне дело до каких-то членистоногих?..
— Ну, знаешь…
— Я понимаю, школьная программа… Но это другой разговор. Я не об этом хотел говорить сейчас.
— Понятно.
— Это здорово, да? Там, где вы сейчас?
— Что значит здорово? Просто трудно.
— Но вы к нам вернетесь ведь, да?
Кирилл неуверенно пожимает плечами. Но уже не воображаемому парню с опушенным первой растительностью ртом. Он ничего не может сказать самому себе. Просто ему сейчас здесь, в степи, хорошо. А школа… Ах, о чем говорить? Далека она от него, школа, так далека, что думать сейчас о каком-то возвращении и смешно и грустно.
Он прощается с Тихоном и Верой. Он благодарит их. Попить чаю по-домашнему было так приятно. Жаль только, что разговора того, что они от него ждали, не получилось. Может, в другой раз…
Солнце с самого утра раскаленным шаром виснет над степью. Кажется, что и не было ночи, влажной от росы и трав. Жарить будет весь день. Дождя бы… Но дождя нет, В горле горит. Кирилл ударяет лопатой в затвердевшие комья глины. Удар в землю — удар в висок. Отдается тут же. Рядом выбрасывают комья Пастухов и Калач. Спины будто дубленные. Что у одного, что у другого. Жар из каждой поры выжимает воду. Мокнут спины, бегут, скатываются по желобкам соленые струйки пота. А комья все летят и летят за бруствер: раз, раз, раз… Не работа — загляденье.
Траншея тянется к новому поселку Ершовка. Кажется, что он весь пританцовывает, дрожит в миражном мареве. Волнистым шифером сверкают крыши. Слепят, будто рисовая соломка, вот-вот вспыхнут. От этого кажется, что и во рту гарь. Траншею проложил экскаватор и ушел. Края пообвалились, не стало нужной глубины, дно сделалось неровным. Ложе для трубы должно быть удобным, покойным, не иначе — королевским. Сейчас же оно скорее напоминает тюфяк с комками, на котором спит Кирилл. Но то, что спокойно переносит Кирилл, трубе не под силу: перепады горизонтов — вещь для трубы опасная. Вся работа насмарку пойдет.
Все понимает Кирилл, все знает. Но от этого не легче. Сил в руках нет. Виснут, как выкрученное после стирки белье.
Ничего, ничего, еще раз поднять лопату. Главное — втянуться. Удар! Лопата со звоном отлетает в сторону. Ком нетронутым шаром лежит на месте.
— Точный глаз, пушечная сила удара… — кривит запекшиеся губы Калачев.
— Молчи, однопроходное животное ехидна, — пытается улыбнуться Кирилл и не может. Но зато заставляет себя еще раз поднять лопату.
Удар! Удара нет. Заступ скользит по кому глины, оставляя мелкие, ничтожные зарубки.
— Ну и орешек попался, — смеется Калачев. — Смотри!
Кирилл думал, что Калачев сейчас разделается с комом. Но тот глубоко вдохнул в себя воздух, если сыплющийся с неба жар можно назвать воздухом, и, резко запрокинув голову и выгнув мост, коснулся руками земли. На посиневшем горле заплясал острый бугор кадыка. Глаза сделались круглыми, полезли на лоб. Но рот — смеялся! Этого Калачеву было мало. И он начал поочередно выбрасывать вверх то одну, то другую ногу. Тело его при этом ходило, как пила. Лопата вывалилась у Кирилла из рук. Удержаться было трудно, он — хохотал. Калачев разогнулся, кровь отхлынула от лица, и оно сделалось белым.
— Ну как? — спросил он, поднимая с земли лопату.
— Тебе бы где-нибудь циркачом работать. Славу бы заимел.
— Что ты, слава утомляет… — И будто для него не составляло никакого труда, снова начал разбивать комья и выбрасывать из траншеи землю. Кирилл взялся за лопату. Удар… удар…
— Пошло, Калач…
— Нервная разрядка. Я же психолог.
— Психолог? Ты мрачный прорицатель. Ты плохо кончишь, — смеялся Кирилл, азартно кроша глинистые комья, без устали швыряя их лопатой за бруствер.
«Черт возьми, посмотрели б они сейчас на меня!» Кто это «они», он и сам не знал. Может быть, его ученики, а может, кто-нибудь из учителей. Какое это имело значение? Просто радовался, что наворотил целую гору земли.
— Эй, заработались! — прервал его раздавшийся сверху голос. Кирилл повернул голову. Это был Гуряев.
— А, начальство! — распрямился Калачев и, смахнув с лица пот, плутоватыми глазами глянул на Гуряева: — Вопросик можно?
— Давай!
— Что такое прораб?
— Ну что, производитель работ, — не ожидая подвоха, отвечал Степан.
— Вот, вот. Но работы произвожу я, ты же только смотришь. Значит, прораб — я.
— Я не смотрю, я — руковожу, разницы не улавливаешь, — добродушно рассмеялся Степан. — Вот, например, видишь? — Достал из кармана какой-то исписанный химическим карандашом бланк. — Думаешь, что это так себе, бумажка… Черта. Наряд на трубы. Драчка была, будь здоров. Не докажи, что они позарез, что бы делали? Изоляция скоро, а труб кот наплакал. Заскучал бы тогда.
— Я и говорю: у меня начальство, одно удовольствие. Чувствуешь себя, как за каменной стеной…
— Ладно, кончай травить, — рассмеялся Степан. — Что куришь?
Калачев достал пачку сигарет, начал выбираться из траншеи. Кирилл полез за ним. Ноги распарило и жгло. Как-то сразу отяжелев, он плюхнулся в полынь, полежал, потом только догадался стащить сапоги. Размотал портянки — легкость невообразимая. Будто сбросил с ног жернова. Пройди по воде — удержит. Как Иисуса Христа. Легкость! Но куда деть голову от солнца, от слепящего, белого круга над головой? Припал, прижался лбом к кусту полыни. В нос, в глаза, в уши полезла желтая махорочная пыльца — единственное, что не пышет жаром. Что сравнится сейчас с этим горьким полынным запахом? Ничто! Духи фирмы Коти — бледность.
Оторвался от земли, поднял голову: Степан, Пастухов и Калач курили. Сидят, дерут глотки дымом, смотрят в степь. Далеко к горизонту тянется траншея, а рядом с нею — труба. Скоро ее заизолируют, засыплют землей. И уже не траншея — рубец останется в степи. Тугой, поросший травой — полынью. Потом и рубца не станет. Снега, ветры, талые воды вомнут его в землю, сровняют. И никто не узнает, что здесь когда-то была трасса. Кто после себя плотину оставляет, дымящиеся трубы… А эти? Где-нибудь в поселке откроют краник, бежит свежая водица,
