и изредка качала головой.
Карина вернулась к костру, села на бревно и подперла кулаком подбородок.
— Ох, бедная, бедная, — произнесла она тихо.
…Мы пили кофе, а Карина то и дело посматривала за палатку, где за скосом туго натянутого брезента, виднелась Зоина опущенная голова.
— Вчера она рассказала о себе, тебе и Жоре. Многого она не рассказала, но судить можно.
Кофе дымился в ее кружке, остывал, она забывала отпивать его, терла ладонью загорелый лоб.
— Гадкая история, Валя. Я почему-то думаю, что ты знаешь, как все это называется. Или нет?
Что ей скажешь?
Конечно, знаю. Собственные терзания ни при чем. Можно многое объяснить, но нельзя ничего оправдать.
— Нельзя, — сказала Карина. — Ты же мужчина, и нельзя ничего оправдывать. Слушай-ка дальше.
Она посмотрела за палатку.
— Этой весной она опять попросилась ко мне… Если бы она хоть что-нибудь рассказала!.. Опять увязался Жора. Я к нему претензий не имела, он хорошо работал. Но просто опасалась я его. Мало ли к нам в партии прибивается — и бичи хронические, и юнцы, и уголовники. У Жоры две судимости — в общей сложности семь лет исправительно-трудовых колоний. В партиях бывало и похлестче. Но вот чувствовала я в Жоре что-то такое… Настораживало в нем… злая тайная страстность, что ли… Думаю, не ошибаюсь… Он жестокий… Теперь выходит, опасалась я его не напрасно.
Карина замолчала и пригорюнилась. Я курил, смотрел в огонь и думал, думал, думал.
— Я не спрашиваю тебя, Валя, почему ты живешь на острове, молодой парень, один, без семьи… Может быть, ты чего-нибудь боишься, или болен, или ошибся, прости меня, старую… Но через Зою и по ее рассказу я тебя немного узнала и понимаю тебя. И не согласна… Не то, Валя. Нет, не то у тебя.
Она сняла через голову ремешок планшета, положила планшет рядом на бревно. Отпила глоток остывшего кофе.
— Дай мне закурить, пожалуйста.
— Ты же не курила, Карина.
— Я и не курю.
Карина закурила и сильно затянулась. Опыт у нее есть, хотя она и говорит, что не курит. И навык есть и опыт.
— Я уже третий год летаю в поле сюда, на остров. Все ищу свои ртуть да золото. Не стану рассказывать, как было трудно организовать сюда первую экспедицию, еще труднее — вторую и вот эту, последнюю. Само по себе женщине это все трудно. Нужно усилие, а усилию всегда что-то противостоит, даже неразумная услужливость. Были упреки… недоброжелательство даже… И приходилось кому-то доказывать целесообразность экспедиций, особенно этой… По пять месяцев оторвана от семьи, уюта. Но я живу вот этим, настоящим… Без этого от меня не осталось бы ничего, кроме просто бабы с мужем, семьей и работой в институте. Не думай, что я пробивная, жесткая или что ты там обо мне думаешь. Мне бывает иногда так трудно… Изыскания заходили в тупик, не подтверждались расчеты, предположения — я плакала втихомолку. Хотелось куда-нибудь приткнуться, где потеплей, поспокойней — я уже имею на это право. Но нельзя мне, не могу, Валя. Доведу все до конца, хотя уже ясно, что результаты не обнадеживают. У меня сейчас такое ощущение, что впереди маячит эта самая баба с мужем и институтом… кажется, что уже ничего я не смогу, когда кончится нынешнее лето. Но это я так… между прочим. Я легко не поддамся. — Она выпила остаток кофе и снова жадно затянулась сигаретой. — И вот я скажу тебе сейчас важное, Валентин. Мне доставалось крепко с самого начала. С корнями нужно было выдирать из себя то, что мешало, что не нравилось самой. Но дело в том, что я всегда была на людях, отвечала и за них и перед ними. И легче было и намного труднее, Валя. Потому что люди в тебе, в твоей памяти и люди вокруг тебя — это мерка твоя, Валя…
Что-то тут есть, Фалеев.
Люди… С собакой хорошо жить, она, может быть, и мыслит, но она безответная. С нею легче… А с людьми…
— Если ты один, — сказала Карина, — то это ничто. Сколько раз я ошибалась в людях, было скверно, стыдно… Но вот теперь знаю, что без ошибок этих, разочарований и обид не выросло бы у меня к людям уважение. Что, парадоксально звучит? Ничего… Ошибки и обиды лечат, не всякого, конечно. Я усвоила крепко: не нужно бояться ошибиться; тогда можно стать такой, в ком не обманутся другие. Это личный опыт, Валя, я его не афиширую и не ищу сторонников. Легко, наверное, любить и уважать сильных, красивых людей, а вот так называемый «серый пиджачок» со слабостями, дурными склонностями, бестолковой жизнью, кажется, заслуживает мало внимания. Я не морализаторша, Валя, нет… Это интересные и значительные люди, «серые пиджачки»-то. Опять парадокс? Нет. Они интересны и значительны возможностями роста, развития. И интересно жить среди них и видеть, как они меняются в тех обстоятельствах, в которые их ставит случай или судьба. Это увлекает, Валя, и свои ошибки, разочарования не кажутся серьезными… Вот есть у меня дело, которое я делаю для людей — и для сильных и красивых, а больше для «серых пиджачков» — и за которое я не жду сиюминутных признаний и благодарности. И все это нетрудно, когда ты среди людей. Не хочется размениваться на неприязни, мелочные распри. Не хочу розового счастья. Успокоенности… Мне тогда и крышка…
Великомудрая Карина, думал я. Нужна такая вот великомудрая Карина, чтобы пришла и потыкала мордой оземь. Здорово помогает. Во всяком случае, лучше, чем препирательства со старым псом.
— Мне обидно за таких молодых, как ты, Валя. Всего-то вы боитесь. Любви безответной боитесь, разочарований боитесь, зла боитесь, добра тоже. А главное, боитесь в дурачках остаться… Вот отчего все это! Любите свои терзания, свою страдальческую значимость. И приходите к пустым, величественным формулам. Да добро бы только к формулам, а то ведь поступаете по этим формулам, и выходит у вас… Вон там за палаткой Зоя сидит… Время идет, Валя. Жить надо, к людям бежать… терять, находить. А у вас неразвитость какая-то, прости господи…
Крепко она тебя, Фалеев! Кажется и макушка покраснела… Ох и крепко.
Только и остается, что выплюнуть сигарету и спрятать лицо в ладони.
По-моему, до меня начинает доходить, отчего плакал Великий Точило. Он-то не боялся оставаться в «дурачках», а оставался и оставался. И не боялся. Он, конечно, не дорос до этой самой мудрости, о которой говорила Карина, может быть, только чувствовал ее краешек. И, наверное, думал, что доброта его бесталанна, что это не та доброта, не по той мерке. Он
