И сколько ни боролся Харат, ему все-таки подрубили копыта и надели узду. Когда открыли станок, он спокойно вышел, остановился, набрал полную грудь воздуха и громко заржал. В ответ ему на соседних холмах раздался зов человека:
— Ха-а-ра-ат! Ха-а-ра-ат!
Все узнали голос Эпчелея.
Конь дрогнул. Урсанах, бывший до того только распорядителем, тут схватился за аркан:
— Уйдет! Держи крепче!
— Не уйдет, — отозвался Олько. — Он все свое выложил.
— Как еще рванет-то! — По яростным взглядам, по движению ушей, по трепету ног коня Урсанах видел, что с ним будет еще немало возни.
И конь рванул. Аркан, напоминавший гроздь рябины, — столько повисло на нем людей, — со свистом вылетел из рук. У Олько лопнули рукавицы, у Степана Прокофьевича, который впопыхах забыл про свои, так обожгло руки, будто он схватил пригоршню красных угольев.
Конь удирал к холмам. За ним прихотливо изогнутой спиралью прыгал длинный аркан. Олько, весь растрепанный, запыленный, азартно хлопал ладошами и кричал:
— По-ошел! По-ошел!
— Чему радуешься, дурень? — кривя губы и встряхивая обожженными руками, сказал с сердцем Степан Прокофьевич.
— Конь хорош. Ай, хорош!.. — И Олько зажмурился.
— Он потрясет еще тебе душу, — буркнул Степан Прокофьевич, но сам тоже залюбовался конем.
Вдали на холме стоял Эпчелей и звал:
— Ха-ра-ат! Ха-ра-ат!
Конь убегал в противоположную сторону. Вскоре он скрылся за курганами. Тогда исчез и Эпчелей.
Табунщики опять взвились в седла.
— Куда? — остановил их Урсанах.
— Кончать с Харатом надо как-то.
— Давайте в станок следующего!
— Харат унес аркан и узду, — напомнили табунщики.
— Не съест он вашу узду. Принесет.
Харат пристал к другой конской группе, которую вели на «обтяжку»: его табунному сердцу было невыносимо одиночество, и на следующий день он снова попал в раскольный станок.
Урсанах отозвал Степана Прокофьевича в сторону, о чем-то пошептался с ним, потом снял с коня аркан, узду, подавая их табунщикам, сказал: «Вот и принес. Получайте», — выпустил коня на волю и приказал угнать к табуну, который оставляли для работы на заводе.
После раскола коней выдержали две недели у коновязи: первые пять-шесть дней, смотря по тому, кто как смирялся, их тут и кормили и поили. За это время они так надергали и натерли себе затылки недоуздками, что любого из них мог увести подросток, и тогда, чтобы быстрей «оповодить» — приучить к поводу, стали водить на водопой к речке.
Табунщики то и дело ласково трепали копей за челку, за уши, гладили по бокам, по шее: они приучали их к человеческой руке.
Когда призывники прошли «обтяжку» — эту конскую допризывную подготовку, приехала военная комиссия принимать их в армию; коней ощупали, измерили, описали.
Наступил день проводов. Все свободные табунщики собрались к жердяным базам, где стояли призванные; коней угощали сахаром, обнимали, расчесывали им гривы, вплетали в них яркие тряпочки, ласково нашептывали:
— Не тоскуй!
Конская туча двинулась к городу. Вслед ей махали руками, шляпами, кричали:
— Счастливый путь! Не тоскуй! Увидимся! Служите, старайтесь! Не позорьте нас!
У многих табунщиков на глазах, навсегда, казалось, высушенных степным зноем, морозами, ветрами, появились слезы.
Вернулись провожатые, скрылся Главный стан. И Олько Чудогашев затянул свое любимое:
Кто это едет?.. Сколько коней идет впереди!
Рыжих, гнедых, сивых, буланых, игрених, мышастых,
Саврасых, чубарых, караковых.
И все они нашей армии…
В стороне, не отставая от табуна и не приближаясь к нему, давно уже шел загадочный путник. У Олько появились нехорошие подозрения: если он идет по своему делу, то почему не дорогой; если провожает, то почему издали; всякий здравый человек выбирает, где поглаже, а этот — наоборот, где хуже, с кургана на курган. И табунщик помчался к загадочному человеку.
Это был Эпчелей.
— Ты зачем здесь? — удивился Олько.
— Провожаю.
— Кого?
Эпчелей начал быстро называть коней, которые были у него в табуне, а теперь уходили в армию:
— Хулат, Сабдарат, Пазрахат… и мой Харат. Ты думаешь: Эпчелей совсем собака, может только кусать.
— Харат не здесь. Урсанах оставил его дома, — сказал Олько.
Эпчелей вонзился в него взглядом:
— Правду говоришь?
— Не хочешь верить — гляди сам.
— Зачем оставил?
— Не знаю.
Олько уехал догонять табун. Эпчелей в раздумье остановился на кургане. Кони удалялись. Золотистые, вороные, сивые пятна их спин сливались в одноцветную сероватую тучу.
Там — Хулат, Сабдарат, Пазрахат… целый табун. Но Харат почему-то оставлен на заводе, — и Эпчелей не знал, куда же ему девать себя.
В тот момент, когда Эпчелей заметил в раскольном станке своего Харата, он решил покинуть завод. Он потерял там невесту, товарищей, любимую работу, доверие, вот отнимают последнее — любимого коня, значит, и сам он не нужен здесь. Эпчелей решил следовать за своим табуном, чтобы, когда сдадут его в другие руки, поступить туда на работу.
И вот любимый Харат оставлен на заводе. Зачем? Кому? Ни один из табунщиков, кроме самых малых да самых старых, не будет ездить на коне, которого не обучал. А старому и малому Урсанах не доверит такого коня, как Харат. Не пошлет его и на рабочий двор возить дрова, навоз, мусор. Оставлен Харат, конечно, табунщику. Но кому? Может быть, Урсанах хранит его для Эпчелея? Может быть, что-то переменилось и ему снова дадут работу?
Конская туча начала уплывать за горизонт. Эпчелей взбежал на другой курган, повыше, сорвал с себя шапку, замахал ею:
— Э-го-го-о!.. Прощай! Прощай!
А затем быстро пошел назад. Шел и думал. Он докажет, что не такой уж погибший человек и не совсем вылетел из «седла». Он еще будет в нем, еще будут говорить: «Эпчелей — наш лучший табунщик».
После трех месяцев жизни в косяках жеребцы-косячники становятся не нужны там, их тогда сводят в отдельный табун. Стабунивание косячников, пожалуй, самое трудное и опасное из всех дел в коневодстве. Орешков, Урсанах и Домна Борисовна долго готовились к этому: постоянно расспрашивали табунщиков, как ведут себя жеребцы, выезжали наблюдать сами, изучали записи прошлых лет. Потом на основе этого составили шкалу злобности жеребцов. Список начинался мудрым, сдержанным Фениксом и заканчивался Буяном.
В назначенный день жеребцов отделили от косяков через раскол, там обратали, подрубили и затупили рашпилем копыта, чтобы сделать это страшное оружие как можно безопасней, затем повели к базу для стабунивания. Вели быстро, стараясь утомить.
Баз был круглый и мягкий — с обшивкой из соломы. В разных местах его встали табунщики с длинными кнутами. Потом, держа в недоуздках, впустили четверку самых незлобных жеребцов и подвели их друг к другу. Жеребцы подняли угрожающий рев. Это не наказывалось. Но при первой же попытке затеять драку жеребец получал удар, два, сколько нужно, пока не успокоится.
Пошумев недолго, жеребцы успокоились. Их выпустили из недоуздков. На свободе они решили вновь поскандалить. Тогда их заставили побегать по кругу, вдоль стен база, и мир был восстановлен.
Следующих, более злых жеребцов вводили поодиночке. Эти уже не ограничивались ревом и угрозами, а настойчиво лезли драться. Их усмиряли то кнутами, то гонкой по кругу на корде, — и так до тех пор, пока забияка не утихал. Каждый новый жеребец вносил в группу выпущенных беспокойство, которое в любой момент могло превратиться в жестокую свалку. Каждый рвался в главари. При всей бдительности табунщиков то и дело вспыхивала борьба за первенство: удар копытом, хваток зубами.
Главарем косячников уже много лет был Феникс. Но на время косячной жизни жеребцы забывали про это, возвращались из косяков с привычкой командовать, и Фениксу всякую осень приходилось заново утверждать свое главенство. У него была своя тактика: он делал вид, что власть ему смертельно надоела, и держался в сторонке, когда новоявленные атаманы дрались меж собой, свергая один другого, а потом задавал трепку победителю.
Ввели в баз последнего жеребца — Буяна. И табунщики и кони ожидали, что Буян, как другие, сначала обнюхается, пошумит, узнает, кто главный соперник, и пойдет на него. Буян же без всяких предисловий кинулся к Фениксу. Табунщики, державшие его, от неожиданности полетели с ног, и Фениксу, не думавшему о защите, грозил страшный предательский удар. Но в последнюю минуту в баз перемахнул через стенку Эпчелей, схватил Буяна за повод и рванул назад. Зубастая пасть, способная одним ударом размозжить Фениксу холку, промахнулась. Эпчелей крикнул табунщикам, чтобы занялись другими жеребцами, среди которых началось волнение, с Буяном же он управится один.
