выходят.
Тихий (вслед). Этот дом стал похож на Ноев ковчег. Семь пар чистых, семь пар нечистых. А я? Кто я? А? (Включает радио, настраивает его.) Как бурлит мир! Как он кричит! Стонет! Смеется! Ругается! Вопит! Поет!
С веранды входит Божена. Она пересекает комнату, подходит почти вплотную к Тихому.
Божена. Пан Тихий, я, кажется, влюблена.
Тихий. Давно?
Божена. Три года.
Тихий. И сильно?
Божена. Безнадежно. Бессмысленно, во всяком случае.
Тихий. Почему бессмысленно? Поверьте мне, в любви всегда есть какой-то смысл.
Божена. «В воскресенье я уеду, и, наверное, мы с вами больше никогда не увидимся». Самое ужасное, что он прав: я даже в мыслях не могу поселить его рядом с собой, потому что он совсем с другой планеты. Совсем с другой… Или нет, я вам скажу по-другому. Я стою над водой и вижу, как там все живет и плавает. Но я не могу туда, я там задохнусь, а те, что там, не могут ко мне, они задохнутся здесь.
Пауза.
«В воскресенье я уеду, и, наверное, мы с вами больше никогда не увидимся».
Тихий. Но зачем все это вы говорите мне?
Божена. Простите… У меня дурной характер. Я не хочу мучиться одна. Или нет, подождите, вот если через неделю я бы пришла к вам и сказала: «Я не люблю вас, но если хотите, то можете жениться на мне», – вы бы женились на мне?
Тихий. Нет, я бы не женился на вас.
Божена. А Мачек женится. И все будет хорошо. Я еще чему-нибудь начну учиться и опять брошу. Это будет не важно – деньги будут. Да, да, именно так: летом в Ниццу, зимой в Париж, машина, путешествия и останавливаться в лучшем отеле. И если ехать в Испанию, то только потому, что там бой быков. Он прав. Он, конечно, прав. (Идет к двери.)
Тихий. Кто прав?
Божена (задерживаясь в дверях). Пан Грубек.
Тихий. Нет, он не прав.
Божена. Вы не знаете даже, что он говорил,
Тихий. Все равно, он не прав.
Божена, пожав плечами, выходит. С веранды входит Людвиг.
(Почти кричит.) Не прав!
Людвиг. Кто не прав, пан Богуслав?
Тихий. Не прав! (Привлекает Людвига к себе. Кричит.) Не знаю, как она, бог с ней в конце концов. Но мы – нет, не для боя быков мы поедем в Испанию, мальчик!
Занавес
Картина четвертая
Прошло еще два дня. На сцене Маша и Петров.
Маша. Вот и вся моя жизнь.
Петров. Да, не из легких. Ну, что же. Зато будет что вспомнить, раз осталась в живых.
Маша. Ну, что ж, теперь война кончилась.
Петров. Открытая, да. Ты сегодня ездила по Праге со Стефаном?
Маша. Да.
Петров. Вот ты ездила и видела: люди идут по улицам. Более или менее одинаковые люди, и на них более или менее одинаковые шляпы, очки, перчатки. А вот за какими очками прячутся глаза фашиста? Под какой шляпой голова, думающая о том, как повернуть все обратно? В каких перчатках руки, с удовольствием бы задушившие нас с тобой? Этого ты не увидела?
Маша. Нет.
Петров. Конечно! Этого с машины и не увидишь.
Маша. Иван Алексеевич, знаю, но… сегодня я просто ехала… и радовалась.
Пауза.
Петров. Тебе нравится Стефан?
Маша молчит.
Да?
Маша. Не знаю.
Петров. Ну и вот, в воскресенье тебе уезжать? На родину.
Маша. Иван Алексеевич! Что мне делать? Ну, скажите.
Долгая пауза.
Иван Алексеевич, как вы долго думаете!
Петров. А как же? Мы же тут, за границей, и военные, и дипломаты, и политики – всё сразу! И не все мы ученые и не все опытные, а ответственность от этого не меньше. Вот и думаешь. Иногда долго. Ничего не поделаешь.
Маша. Так ведь я же вас сейчас о себе спросила. О личном.
Петров. О личном? (Улыбнувшись.) Инструкций нет на этот счет, да и быть не может. Поступай так, как тебе совесть велит.
Пауза.
Так думаешь, это только твой, только личный вопрос… Господин Черчилль – я вчера по радио слышал – речь произнес, свои идеалы высказывал. Не должно быть, по его мнению, социализма на земле. Потому что это разврат и безобразие. А по моему мнению, должен быть на земле социализм, потому что это радость и счастье. Вот видишь, война кончилась, а взгляды на будущее-то у людей разные. Очень разные. Нет, не для отдыха родилось наше поколение, землячка.
Входит Стефан.
Стефан. Вот я и освободился!
Петров встает.
Как ваше здоровье?
Петров (поднимается по лестнице). Ничего. В воскресенье двинусь к месту назначения. Немного еще глаз побаливает. Пойду полежу.
Маша. Иван Алексеевич, посидите. Почему вы так вдруг? Иван Алексеевич!
Петров (на лестнице, улыбнувшись). И когда только ты кривить душой научилась? А? (Уходит.)
Стефан. Вы сегодня чудно выглядите, но я вам не верю. Вы, наверное, чувствуете себя еще плохо.
Маша. Я совсем забыла о том, как я себя чувствую. Прага! Какая она красивая!
Стефан. Да… Прага…
Пауза.
Шесть лет я не был в ней. Под Харьковом, перед первым боем, когда нам выдавали автоматы, наш генерал – тогда он был еще полковником – взял первый автомат, поцеловал его и сказал: «Помните, мы с этими автоматами должны дойти до Праги». И я помнил это. Россия была мне матерью, а не мачехой. И все-таки я ни на один день не мог забыть Праги.
Входят подвыпивший Франтишек и Грубек.
Франтишек. Мы нашли маленький ресторанчик с прекрасной сливовицей. Правда, она стоила бешено дорого, но разве можно скупиться, когда наконец свободна наша золотая Прага, когда я наконец не вижу на ее улицах ни одной немецкой рожи. Мы свободны, черт возьми! Хорошо! Все хорошо! Нехорошо только одно. (Стефану.) Это я тебе говорю. Нехорошо, что в эти счастливые дни люди все-таки не хотят быть братьями, арестовывают кого-то, кто, по их мнению, виноват больше других. Моя бы воля, я бы этого не сделал.
Стефан. Очень хорошо, что это не твоя воля.
Франтишек. Знаю, знаю! Ну, да, они виноваты, они сотрудничали с этими немецкими мерзавцами. Но люди есть люди, и я готов их простить, раз на земле наконец мир! Боже мой! Неужели и в эту минуту думать об арестах и преследованиях? Стефан, ответь мне!
Стефан. Да, нужно думать. Приходится.
Франтишек. Твои товарищи – вернувшиеся из России и те, кто оставались здесь, – неплохие люди. Но у вас много жестокости и мало
