штопаных чулок наших жен, ни того, что в тылу у нас иногда голодали в эту войну, ни того, что у нас жили целыми семьями в каморках. Да, это так. Но наша армия была вооружена, одета, сыта. Да, мы пока еще не так богаты, чтобы быть богатыми во всем. Да, мы не построили особняков, мы построили заводы. И немцы прошли по улицам Парижа, но не прошли по улицам Москвы!
Божена. Вы не любите Европу, да?
Петров. Почему вы так решили?
Божена. Вы не должны любить Европу. Вас должны раздражать эти особняки, эти виллы, эти дома с железными крышами. Вы ведь отрицаете это?
Петров. Отрицать можно идею, отрицать железную крышу нельзя. Коли она железная, так она железная.
Грубек (появляясь в дверях). Можно к вам на огонек?
Стефан. Пожалуйста, пан Грубек.
Грубек (Петрову). Я вчера слышал через стену, вы долго не спали. Все ходили.
Петров. Да. Я тоже слышал. Вы тоже долго не спали.
Грубек. Я думал о будущем. Ходил и думал.
Петров. Что же вы думали о будущем?
Грубек. Что будущее в Европе принадлежит русским. Они победили. И доказали этим свое преимущество и свое право на то, чтобы перестраивать Европу.
Петров. А вам хочется, чтобы она была перестроена?
Грубек. Я уже не молод, и у меня свои предрассудки, но в общем да, мне кажется, ее нужно перестраивать.
Петров. Так что же, беритесь! Перестраивайте, засучивайте рукава!
Входит Франтишек.
Франтишек. Кто там собирается засучивать рукава? Если будет драка, то я готов вспомнить студенческие годы.
Грубек. Нет, мы тут без тебя просто собирались перестроить Европу. (Петрову.) Ну что ж, вы правы, мы с Франтишеком засучим рукава. И если мы, старики, чего-нибудь не поймем, то (кивнув на Стефана и Божену) дети нам объяснят. Да, пани Божена?
Божена (сухо). Я пойду открою жалюзи на веранде. Перейдем туда. Здесь становится душно. (Уходит.)
Стефан. Прага – счастливый город. Здесь даже не имеют представления о том, что сделали немцы в России. Вот где придется засучивать рукава. Вот где будет трудно…
Петров. Вы правы и не правы.
Стефан. Я прав.
Петров. Только наполовину. Когда вы приезжаете домой и вас встречают сожженные дома – это трудно. Но когда вы возвращаетесь домой и дома целы и улицы поливают по утрам, но в этом вашем целом доме еще далеко не все обстоит так, как вам хочется, когда по этому вашему дому еще ходят отнюдь не только ваши друзья, – это, пожалуй, труднее, чем просто сгоревшие дома. Вы думаете о том, как будет трудно нам, а я думаю о том, как будет трудно вам.
Грубек. Война уже кончилась, пан полковник, но в вашей душе бушует еще не остывший гнев, а ведь говорят, что русские забывчивы и отходчивы.
Петров. Не знаю. Я русский. Я не забывчив и не отходчив. И никому не советую на это рассчитывать.
Входит Божена.
Божена. Там все готово, идемте.
Франтишек (вставая, примирительно). Во всяком случае, какие бы счеты еще ни пришлось сводить после войны, одно ясно – будущее за нами, за славянами.
Стефан. Слишком часто сейчас все стали повторять это слово – «славяне».
Франтишек. Разве это плохое слово?
Стефан. Хорошее, по мало говорить: «Мы – славяне». «Славяне» – гордо звучит, когда вы много сделали для этой воины, для будущего, а не тогда, когда вы просто говорите: «Я славянин». Ну, вы славянин, и что дальше?
Франтишек. А то, что в моих жилах течет кровь людей, которые столетья прожили в чреве немецкого кита и не сдались и не переварились, а, как Иона, вышли наружу из чрева. И я горд этим!
Стефан. Я тоже. Когда мы по пояс в русских снегах шли на немецкие пулеметы, мы не хуже вас помнили имена Гуса и Жижки, но я говорю не о предках. Я говорю о нас.
Франтишек молча выходит из комнаты. Петров, Маша и Людвиг идут вслед за ним.
Грубек (Стефану). Никто не смеет упрекнуть меня и вашего отца за то, что мы не брали сейчас винтовки в руки. Нам за пятьдесят. Но душой мы были с вами всю эту войну. Не шутите этим.
Стефан. Я не хотел обидеть ни вас, ни отца… (Уходит на веранду.)
Грубек направляется вслед за Стефаном.
Божена (задерживая его в дверях). Подождите, мне надо сказать вам несколько слов.
Грубек. Слушаю вас.
Божена. Зачем вы лжете?
Грубек. Я лгу?
Божена. Да, я слышала ваш разговор.
Грубек. Какой разговор?
Божена. Тот, с отцом. Имейте мужество говорить то, что вы на самом деле думаете, или, по крайней мере, молчите.
Грубек. Хорошо.
Божена. Что?
Грубек. Хорошо, я буду молчать.
Божена. Идемте на веранду.
Грубек. Нет. Останьтесь. Сядьте. Вот так. Теперь мне надо сказать вам два слова правды. О вас. Этот концентрационный лагерь свихнул вам голову налево. Да, мне не нравится многое из того, что сейчас происходит. Да, мне не нравятся коммунисты, мне не нравятся некоторые чехи, вернувшиеся из России. Да, я всегда хотел прежде всего быть богатым. Но и вы… Сейчас вы еще злы, но еще месяц горячих ванн, хороших платьев, хороших духов, и вы отойдете и снова станете тем, кем были.
Божена. Кем именно?
Грубек. Женщиной нашего круга. И притом красивой женщиной и жадной. Не возражайте, у вас жадные ноздри, вы любите букеты, машины, поклонение мужчин, и не пробуйте спорить: вам не нравлюсь я, вам не нравится ваш жених, но мы, мы нравимся вам.
Божена. Кто это «вы»?
Грубек. Мы, мужчины нашего круга, люди, делающие деньги и бросающие их к вашим ногам. Вы – наша, а все остальное – мираж, которого вам хватит на месяц, не больше. Вы делаете вид, что не любите нашего общества, но в нем вы будете всем, а в том обществе, которое вы сейчас приказали себе любить, – ничем. Сейчас вам понравился этот человек, сидящий там. Его жена, наверное, несчастна.
Божена. Почему?
Грубек. Потому, что он есть и его нет. Потому, что, как у всех у них, ни один час его времени не принадлежит ему до конца. Потому, что среди ночи его могут поднять с постели в Москве, чтобы бросить с неба в Прагу. Это романтично один раз, но когда из этого состоит жизнь, это проклятье для жены.
Божена. У него нет жены.
Грубек. Все равно, если бы она была, она была бы несчастна и на сто пятидесятой, приказанной свыше, разлуке ушла бы
