Но вот однажды он разговорился с трактористами, работавшими на паровом поле:
— Как живете? Как идут дела?
— Мы кружимся, вроде белки в колесе, а дела почти что стоят, — живо ответил за всех Топоев.
— Даже и у тебя? — удивился Туров: он знал, что Топоев — лучший тракторист в районе. — Почему?
— Такая обстановка. Машинам нет воли. Поглядите вот!
Трактористы поехали дальше. Туров шел рядом с Топоевым, который продолжал критиковать обстановку. Густая сеть постоянных каналов дробит поле на мелкие участки, трактор не успеет разойтись, а на пути у него уже канал, — только и знай, что поворачивай. Повороты сильно снижают производительность машин, увеличивают расход горючего.
Туров сел на трактор и скоро убедился, что оросительная сеть не так хороша, как показалась ему вначале. С этого времени он начал придирчиво изучать ее и постепенно открыл много других недочетов: каналы, наряду с великим благим делом, приносят и вред — отнимают много пахотной земли; сам канал и закраины быстро зарастают сорняками, получается рядом с посевами очаг всякой заразы; очистка каналов, борьба с сорняками на полях требуют много рук; каналы уже теперь, как кандалы, ограничивают свободу и силу тракторов, широкозахватных сеялок, комбайнов. А что же будет дальше? С каждым годом на наши поля выходят более крупные машины, скоро выйдут такие, перед которыми современные окажутся карликами, дневная производительности машин будет считаться не единицами и десятками гектаров, а сотнями, возможно тысячами. Действующая оросительная система мешает расширению механизации на поливных землях, тормозит развитие социалистического хозяйства. Нужно так перестроить каналы, чтобы они давали чистую пользу. Нужно создать новую, социалистическую систему орошения!
Эта мысль стала для Турова главной. Он высказал ее Дробину.
— И как же вы хотите переделать оросительную систему? — спросил Анатолий Семенович.
— Не знаю.
— В том и беда. Что каналы неудобны, несовершенны, это известно. А вот как улучшить их, никто не знает. — Дробин решил испытать студента и продолжал: — И знать тут нечего, все узнано. Недостатки неустранимы. Нельзя иметь вечный день, неизбежна и ночь. Так устроен мир.
— Я не согласен с вами, — тихо, но твердо сказал Туров. — Мир и каналы — слишком разные вещи: там — космогония, здесь — обыкновенное человеческое дело. Сначала примириться с каналами, потом с другим… Так можно отказаться от всякого движения вперед.
Дробину понравился ответ: внешне робкий и будто ко всему равнодушный, студент имел, должно быть, смелый пытливый ум, — и старик круто переменил разговор:
— Тогда вот что, молодой человек: заканчивайте учение и приезжайте работать сюда. Вы нащупали коренную проблему в деле орошения. И не бросайте думать о ней! — Дробин крепко пожал руку студенту, точно провожал его в далекий, трудный путь.
После окончания сельскохозяйственного института Туров вернулся на Опытную станцию, полный мыслями о новой системе орошения. Отказаться совсем от каналов нельзя. Но если уменьшить число их, уменьшатся, естественно, и убытки. Туров начал работать над расширением поливных участков: некоторые из каналов зарывал и соединял несколько участков в один. Но опыты показали, что многие участки нельзя соединить из-за разницы в рельефе, а там, где было можно, обнаружилась новая беда: на крупных участках, пока приведешь воду в нужное место, половина ее уходит в дно борозды, попусту. А вода — дороже золота, вода — жизнь!
Десять лет упорных дум, поисков, опытов. За это время новая система орошения обратилась для всех на Опытной станции в подобие вечного двигателя, а Туров — в смешного маньяка, упрямо, вопреки здравому смыслу, изобретающего этот двигатель. На совещаниях научных работников повелся обычай ставить доклады Турова в последнюю очередь, с обидно-снисходительным предисловием:
— А теперь давайте послушаем Алексея Егорыча!
И обижаться было не на кого, кроме как на себя: ведь от замысла Туров ни на шаг не подвинулся к осуществлению его. По своей природе тихий и робкий, инженер после неудач начал избегать людей. Не раз думал он бросить поиски, признать новую оросительную систему неосуществимой. Но жизнь все настойчивее требовала ее: либо эта система, либо в поливном хозяйстве вечно работай на старых, малосильных машинах, мирись с потерей земли и прочими убытками.
Поле, по которому шел теперь инженер, много лет было полем его поражений. Он приостановился, оглядел его, раздробленное каналами, похожее на лоскутное одеяло, и мысленно сказал:
«Но скоро ты будешь полем моей победы!»
В полушутливом совете Лутонина «сматывать каналы» он увидел открытие: можно полностью обезвредить каналы, можно дать безграничный простор для любых машин. Надо только заменить постоянные каналы временными — и вот она новая, социалистическая система орошения!
Инженер свернул на участок, где Топоев убирал комбайном пшеницу. Тракторист остановил свой агрегат: такой нелюдим, как Туров, не придет без дела,
— Выбери поскорей время, прицепи канавокопатель и на этом участке рядом со старым каналом проведи еще один, — попросил инженер тракториста.
— Еще! — ахнул Топоев. Зачем? Мы и так задыхаемся от каналов. Здесь хуже фронта. Там шли напролом, рвали, мяли… — На фронте Топоев был водителем танка. — А эти не задень. Трактор около них водишь, как по канату. Никакой выработки, только усталость да пот.
— Этот не надолго, для опытов.
— Седеть начали… — тракторист коснулся рукой своих белеющих волос, намекая инженеру, что и он тоже седеет. — И все опыты, опыты… Когда же будет дело. Давно пора!
— Что поделаешь, если мы уродились такие неспособные!
С поля Туров прошел домой, лег на диванчик и принялся рисовать на побеленной стене маленькие машинки, вроде плужков. На фронте он был ранен в ноги, они еще болели, и после всякого выхода ему требовалось полежать. Инженер поэтому для своих домашних черновых работ — чертежей, вычислений — приспособил стенку. Затем он переносил черновики на бумагу, а жена покрывала исписанную стену новым слоем побелки. Она терпеливо делала это почти каждый день и просила мужа только об одном — чтобы не писал цветными карандашами: красное, синее, желтое забеливалось труднее, чем темное.
Работу над новой системой орошения Туров разделил на две задачи: определить потерю воды в постоянных и временных каналах и придумать такую машину, которая могла бы, по мере надобности, быстро и проводить каналы и заравнивать их.
Напуганный прежними неудачами, он рассказал об этом одному Мише Кокову — и то лишь потому, что для новых опытов нужен был помощник.
Когда Топоев проложил заказанный ему временный канал, в него и в соседний с ним, постоянный, дали воду. Туров с Мишей поставили на каналах водомеры и через каждые пять минут отмечали потерю воды на впитывание в дно и борта. Они просиживали у каналов сутками. Еду им приносила жена Турова.
Опыты неизменно показывали, что в постоянном оросителе, заросшем сорняками, потери воды гораздо больше, чем в новом, незаросшем. Тогда сорняки выкосили начисто, но потери от этого убавились мало. Туров и Коков накопили два тома записей. Наконец осторожный инженер убедился, что разница в потерях — не случайность, а закон: у постоянных каналов дно и борта глубоко пронизаны корнями сорняков, земля разрыхлена ими, и вода легче проникает в нее, кроме того при нескошенных сорняках вода по каналу течет медленнее и это увеличивает расход ее.
Оставалось изобрести машину. Туров заказал в местной кузнице несколько разных моделек типа плуга-пропашника и плуга, соединенного с грейдером. Для испытания моделек сделал широкий ящик и насыпал в него песку. Как только выдавалась свободная минутка, он принимался перепахивать модельками песок — то проводил борозды, то заравнивал их. Это было похоже на игру. Семилетний сынишка инженера так и считал: «Игра», — и помогал в ней отцу. Испытав одни «игрушки», инженер заказывал другие.
Ушел август, сентябрь и октябрь наполовину, а Туров все продолжал «играть».
В табунах повторялся издавна установившийся круг жизни. За все лето случилось только одно необычное происшествие с маленьким жеребенком Савраской.
Он появился на свет в глубоком распадке меж холмов Каменной гривы под конец июля, когда все другие жеребята того года уже далеко шагнули в науке жизни. Он был, как говорят табунщики, позднышом.
В косяке встретили его с таким ледяным равнодушием, что будь он поумней, наверно, заплакал бы от обиды. Кобылицы, занятые своими детьми, даже не взглянули на новичка. Косячный жеребец Буян не подошел к нему, не обнюхал, только на миг покосился издалека. В косяке было уже два десятка жеребят, и косячник истратил на них все свои нежные чувства.
