— Добро-то наше ведь… — сказал один из охотником, склонясь над черепом со знакомыми рогами.
— Чье же больше… — отозвался другой.
Охотники были из табунщиков, чабанов, гуртоправов, все имели урон и теперь припоминали его: жеребята, телята, бараны.
— Сосчитали? Ну, делите ваше добро, забирайте и поехали! — Степан Прокофьевич сердитым пинком подшвырнул к ногам охотников один из черепов, затем быстро пошел из распадка.
Олько пристроился рядом с ним в ногу. Он чувствовал себя безгрешным, почти героем: прямо из волчьих зубов вырвал Савраску — шутка ли! Остальные молча, пристыженные, брели сзади гуськом.
При выходе из распадка Олько заметил, что впереди на кургане колыхнулась трава, хотя было полное затишье. Он схватил Степана Прокофьевича за рукав. Оба остановились. Трава снова колыхнулась, и над ней поднялся худой, головастый волчонок. Он стоял мордой к охотникам, но не замечал их: ленивая полусонная зевота широко раздирала ему пасть, спина изгибалась в сладких потягунюшках, и было это так по-человечьи, даже по-детски, что охотники позабыли на миг о ружьях. Волчонок между тем проснулся окончательно, заметил людей, вздрогнул, быстро повернулся, начал удирать. Но тут Олько выстрелил, и волчонок упал замертво.
Обшарили весь курган — больше ни волков, ни волчьих следов — и пустились в догадки, почему не ушел этот волчонок с семьей.
— Мать с перепугу забыла его, — сказал Олько. — Когда я пальнул, волчата разбежались кто куда.
Ему возразили:
— Тогда позабыла — ладно, а почему потом не пришла?
— Совсем позабыла. Волки не умеют считать.
— Хо-хо, не умеют, — засмеялся Хихибалка. — Ты не знаешь волков. Вот его спроси, — он сунул в бок локотком молодого и не по летам важного чабана в огромной бараньей шапке. — Он скажет, как еще умеют-то. У тебя сколько баранов пересчитали? Двух. О-го! Ха-ха! Ну, скоро всех перечтут.
Но Олько хотел знать без шуток, придет или не придет волчица за волчонком.
— Спрячет других и придет. Не дремли! Из волчонка сделаешь папаху, из волчицы — доху, — утешал его Хихибалка.
— Нет, не придет. Она его нарочно оставила, — сказал чабан в бараньей шапке.
— Нарочно? Зачем? — удивились все.
— На убой… Задержать нашу охоту.
— Хо-хо! Вот новость… Хи-хи! — закатился Хихибалка.
— Кому новость, а кому… — молодой чабан презрительно сплюнул.
Говоря по правде, он мало знал волков, ни одного еще не убил, — вот и шапка баранья, — но потому, что волки досаждали ему больше, чем другим, самую жирную добычу выхватывали из его отары, считал себя знатоком волчьих повадок. Кроме того, ему было завидно, что у Олько папаха будет волчья, и, чтобы скрыть зависть, больше важничал.
— Может, она, волчица-то, письмецо тебе прислала — оставляю волчонка на шапку, негоже такому молодцу ходить в бараньей? Олько не в свое дело сунулся. Тебе стрелять надо было, — донимал чабана Хихибалка.
— Ты дурак! — чабан окончательно рассердился.
— Слыхивал. Нас это не берет. Скажи покрепче, — тараторил Хихибалка, действительно ничуть не обижаясь. — Другой твою шапку будет носить — как можно? Ты останься здесь, а придет волчица — цоп за хвост и спроси, кому пожертвовала волчонка.
— Что раскатился? — осадил вдруг Хихибалку Степан Прокофьевич. — Правильно человек говорит: сама оставила. Нате, горе-охотнички, волчонка заместо баранов и телят, которых я сожрала у вас. Сами-то убить не умеете, нате уж… — Он так глянул на Хихибалку, будто хотел стереть его.
Все умолкли. Тогда, воспользовавшись тем, что спор кончился, Урсанах сказал:
— А волчицу все-таки надо добывать. Убил дитенка — обязательно убей и матку. Не убьешь — она тебе весь молодняк прирежет, останутся от него одни акты. У волков такой обычай.
Ветеринар нашел Савраску в геройском виде: покусали его только волчата, а это такому молодцу нипочем. Он заново промыл жеребенку раны, смазал их и прописал ему неделю-две постоять на покое.
— Все пройдет, если волки не заразили его трупным ядом.
— Чем-чем? — встрепенулся Лутонин.
— Трупным ядом. Если они не жрали перед этим какую-нибудь падаль.
— Какой там яд! У волков каждый день была парная говядина. — Лутонин хмуро покосился на охотников — он не мог позабыть груду костей у волчьей норы.
Охотники уехали. Олько втащил убитого волчонка в загон и бросил Савраске под ноги:
— Нюхай-нюхай и помни волчью науку!
Жеребенок и кобылица прянули в угол, захрапели.
Олько перебросил волчонка к матке:
— И ты нюхай!
— Пожалей малыша-то! — начал журить его Колтонаев. — Ему и без того тошно.
— Пускай тошно, а нюхать все равно надо. Ты думаешь, волки забудут Савраскину кровь?
— Волки-то не забудут. Ты ему дай немножко забыть про волков.
— Никак нельзя. Хочет жить — нельзя. Нюхай. Помни!
И довел до того, что матка и жеребенок наконец перебороли страх, остервенели и начали яростно топтать волчонка.
— Однако, если тебе нужна волчья шапка, — иди! — сказал Колтонаев.
Олько поехал на курган, где убил волчонка, но волчица уже побывала там. Земля, которую окровянил убитый, была взрыта волчьими лапами, мать, возможно, думала, что волчонок закопан, либо так выразила свое горе.
Ободрав волчонка, Олько не израсходовал шкуру ни на рукавицы, ни на шапку, а сохранил для «науки». Время от времени он подбрасывал ее в загон, а кобылица и жеребенок кидались топтать и раз от разу все яростней.
Молодое тело заживает быстро. Через неделю Савраска был почти здоров, и его выпустили в косяк. Свое выздоровление жеребенок отпраздновал такой беготней, такими прыжками, что Колтонаев и Олько подумали, не рехнулся ли он. Но Савраска быстро угомонился, даже притих: неумеренной резвостью он разбередил раны и жалобно припал к матери.
Степные табунные кони очень пугливы, достаточно вспорхнуть поблизости даже небольшой птице, и весь табун делает стремительный бросок в сторону, а если зарычит машина или раздастся выстрел, табун отмахает с километр. Савраска же вырастал редкостным храбрецом. Увидит птицу и во всю прыть за ней. Если птица взмыла вверх, тогда ярый конек преследует ее тень, которая скользит по земле, и, догнав, начинает свирепо бить копытами. Найдет звериную нору — опять копытами. Что ни день, Савраска устроит какую-нибудь потеху.
Однажды разразилась сильная сухая гроза. Дождь падал редкими каплями — их можно было пересчитать, — но громыхало так, будто все кругом разлеталось вдребезги. При первом ударе от неожиданности многие из жеребят сунулись на коленки, потом кинулись кто куда. Савраска же не побежал, а бесстрашно ринулся в бой с грозным невидимым врагом — при каждом новом ударе грома то начинал бить задом, то вскакивал на дыбы и яростно молотил передними копытами воздух.
Враг оказался упорным, живучим — вот уже охрип, онемел, кажется, добит совсем, а немного погодя налетает снова. Когда он наконец уполз в холмы, бессильно рыча и грозясь издали огненными глазами, Савраска еле держался на ногах. А табунщики смеялись над ним до упаду.
Домну Борисовну позвали к телефону. Звонил Доможаков:
— Как чувствуют себя ваши леса?
— Растут. Подсаживаем еще.
Он подробно выспросил, что делается на лесных полосах, в питомнике, сколько заготовлено семян.
Домна Борисовна пригласила его:
— Приезжайте посмотреть.
— Обязательно приеду. И не один. А вы сажайте больше да подгоняйте их, чтобы побыстрей росли.
Затем он спросил, может ли конный завод принять сразу человек полтораста приезжих: скоро будет областная конференция по лесонасаждению и орошению, и предполагается выезд всех делегатов на завод.
— Можем, можем, — поспешно ответила она: для таких гостей она первая освободит свою хатенку.
Делегаты приехали в самый разгар осенних лесопосадочных работ. По берегам обоих прудов, Биженского и Камышовского, по границам полей, вдоль оврагов тянулись черные вспаханные полосы. Их готовили с прошлого года и теперь делали предпосадочную обработку: глубокую перепашку, боронование и маркировку. На готовых участках шла посадка.
В питомнике на старых делянках выпахивали конными плугами сеянцы ивы, осины, тополя, новые делянки засевали березой и лиственницей. Березу сеяли вручную, лиственницу — рядовыми сеялками.
В жарко натопленной сушильне отделяли лиственничные семена от шишек. Эти шишки были собраны на станции Сон с тех мачтовых деревьев, которые заприметил Степин Прокофьевич. Шишки засыпали в барабан с решетчатыми стенками. Через некоторое время начинался негромкий частый треск — шишки ощеривались. Тогда рабочий крутил барабан, и семена высыпались в ящик.
