К Домне Борисовне подошла взволнованная Аннычах.
— Что с тобой?
Девушка хотела сказать, что вот она была в домике, где жил, работал, думал Ленин, теперь идет по тропе, где ходил он, глядит на горы, на которые глядел он, — и это такое счастье!.. В то же время ей стыдно за свою маленькую, бездумную жизнь; она поняла здесь, что каждый советский человек обязан жить значительно, величаво, потому что для него думал, боролся, страдал, мечтал великий Ленин. Но девушка не нашла слов выразить эти чувства и вместо ответа обняла порывисто и крепко Домну Борисовну.
Тропинка привела в сосновый бор. Владимир Ильич в письмах к своим родным писал, что в его бытность в Шушенском бор этот был сильно вырублен. Теперь он заповедан на вечную память об Ильиче, и народная любовь к вождю свято хранит его. На вырубках дружно поднимается сосновый молодняк.
Аннычах выбрала молодую сосну, у которой еще не отпадали нижние сучья, как бывает у сосны в старости, и начала считать ей годы. У сосен ветви растут этажами. Сколько таких этажей — мутовок, столько и лет дереву.
— Ты не видала Ленина, — сказала Аннычах сосенке и перешла к другой.
Тогда все начали считать годы деревьям. Скоро завязалась нетерпеливая перекличка:
— Идите сюда! Идите же… Этой сосенке было при Ленине три года.
— А этой — десять. Она стояла как раз по плечо ему.
И долго бродили так, угадывая, на какие деревья Владимир Ильич глядел снизу, на какие сверху, какие бережно обходил, чтобы не поломать, не примять, под какими отдыхал в тени, какие из ветвей касались ленинской головы, плеч, какие мешали ему, и он отводил их.
— Стойте! Стойте! — вдруг закричала Аннычах и радостно захлопала в ладоши. — У нас будут ленинские сосны. Будут! Будут! — и показала на крупное дерево, которое высоко над бором вознесло свою крону, где в зелени хвои густо висели темные шишки.
Неподалеку стояло другое такое же дерево, дальше третье, четвертое…
Олько Чудогашев, Тохпан, Боргояков сбросили башмаки — босая нога прилипает крепче — и полезли на деревья. Скоро хлынул тяжелый град шишек.
— Довольно! — крикнула Аннычах. — От радости она позабыла наказать, что нужно с каждого дерева только по нескольку шишечек для пробы; обычно семена сосны вызревают поздней.
Аннычах, Домна Борисовна, Иртэн вылущивали семена. Нет, не доспели. Надо повисеть им еще с месяц на деревьях. Но сбитые шишки решили собрать — авось они дойдут дома.
…Шаг от шагу тропинка была меньше, теряла ясность и вскоре исчезла совсем. Тут постояли, послушали шум бора. Может быть, Владимир Ильич тоже стаивал здесь и под шум бора обдумывал новое устройство человеческой жизни, новую правду, новое счастье, и ему уже тогда виделось все, что сейчас совершается на земле.
Затем вернулись в домик Зырянова и посидели молча, тихо, как перед отъездом в далекий путь, когда человек перебирает в памяти все пережитое и самое драгоценное из него накрепко укладывает в свое сердце. Уезжали из Шушенского с таким чувством, словно побывали у живого Ленина.
Через месяц в Шушенское выехала лесоводческая бригада и собрала несколько машин сосновых шишек. Вскоре сушилка выдала последнюю партию семян. Затем их отправили для испытания на контрольную станцию Министерства лесного хозяйства. Семена оказались хорошими и были разрешены к посеву.
— Как ты думаешь распорядиться ими? — спросила у Аннычах Домна Борисовна.
— Весной посеем.
— А может быть, по-другому сделаем? Пойдем к Степану Прокофьевичу, посоветуемся.
Степан Прокофьевич сидел дома, разбирая почту. Нина Григорьевна хлопотала на кухне.
— Идите, голубушка, к нам, — позвала ее Домна Борисовна. — Речь будет о ленинских соснах. Вы тут — участница, немало положили трудов.
И верно, прием шишек, сортировка, почти вся сушка были сделаны под наблюдением Нины Григорьевны: Аннычах в это время работала по сбору.
Нина Григорьевна перешла из кухни в кабинет мужа. Домна Борисовна продолжала:
— Сосны-то ленинские, и распорядимся ими давайте по-ленински: не зажмем у себя, а рассеем по всей стране.
— Это как же? — спросила Нина Григорьевна.
— Разошлем семена колхозам, совхозам. Пусть везде будут ленинские сосны.
Эта мысль всем очень понравилась. Она была такая же естественная, обязательная, как то, что солнце, месяц, звезды сияют для всех.
В тот же день закипела работа. Домна Борисовна по справочнику составляла список древесных питомников, которые выращивали сосну. Нина Григорьевна шила из плотной парусины небольшие мешочки. Иртэн, Аннычах и другие мастерицы, собравшись в доме Хызырки, вышивали на мешочках красным шелком: «Ленинские сосны».
Затем в мешочки насыпали семена, крепко запаковали и сдали на почту. Одновременно с каждым мешочком отправили паспорт семян и письмо:
«Дорогие товарищи!
…Пусть в каждом уголке нашей Родины растут ленинские сосны!»
Зима была малоснежная: шел февраль, а снег едва припорошил землю. Степан Прокофьевич сильно тревожился, что все труды, затраченные на овраги, пропадут. А трудов было много — за два года поставили шесть больших запруд.
— Подводят ваши хваленые работнички, подводят, — выговаривал он Мише Кокову при каждой встрече и ругал себя, что слишком понадеялся на ветры.
— Не подведут, — уверял Миша. — Главный работник не приходил еще.
— А что сделает он! Брать-то нечего. Кругом чисто.
— Най-де-ет.
Ездили на колесах. Промерзлая земля гудела под ними, как мост.
В конце февраля к Степану Прокофьевичу приехал Урсанах и сказал, что все табуны он наладил в затишки, что там нужно увеличить запасы корма: надвигается сильный буран.
— Откуда такие вести?
Старик закурил свою большую, с длинным изогнутым чубуком трубку:
— Слушай!
Степан Прокофьевич склонился к трубке так близко, чтобы только не обжечь ухо; трубка сипела вроде простуженного носа, — и посмеялся:
— Ее уже продуло. Она уже схватила насморк.
Но Урсанах повторил еще серьезней, что идет буран; кроме трубки, его предсказывают и кони: в холод они сильней бегают, играют, перед потеплением ложатся, и вот сегодня на утренней зорьке — все табуны лежали наповал; будет резкое потепление, возможно — мокрый снег, даже дождь, а потом надо ждать снова холод и гололедицу.
Степан Прокофьевич позвонил на Опытную станцию, где была и метеорологическая служба; оттуда дали такое же предсказание, добавив к нему, что ветер ожидается ураганный.
В затишки отправились машины и конские обозы с кормом. Немного погодя на соседних холмах появился небольшой белесый вихорек: забежав в Главный стан, он поиграл с деревьями в парке, сорвал с крыш несколько дранок, хлопнул открытыми воротами гаража и, мотаясь меж курганов, умчался к другим холмам. За ним появилась уже стайка таких вихорьков, а минут через пять бушевал во всей ярости и силе степной буран.
С первым порывом ветра большая группа всадников выехала из Главного стана в степь на помощь табунщикам. Едва они миновали околицу, поселок скрылся из виду. Позади, впереди, по сторонам и вверху кружилось и быстро летело холодное, больно секущее лица мутно-серой месиво из пыли и снега. Всадники видели только своих ближайших спутников.
Ехали гуськом. Впереди — Урсанах. Он огибал невидимые в буране камни и курганы, угадывая их по внятным только для него признакам, как по сипению трубки — погоду.
Одновременно с этой группой всадников выехала с Белого озера Аннычах. Мать, жалеючи, хотела удержать ее: только что вернулась, и снова в седло, теперь кони — не ее дело. Но девушка замахала руками, завертела головой:
— Замолчи! Мне стыдно слушать. В буран сидеть дома… Разве я стала не Аннычах? Не дочь Урсанаха?
Кто водил табуны, не усидит дома в буран. У Аннычах была еще и другая забота — кони, удирая от ветра, могут забежать на лесные полосы. Тогда от маленьких, мерзлых, ломких саженцев останется каша.
В то же самое время из тайников Каменной гривы вышли волки — три старых головореза. Вожаком была мстительная, не знающая в разбое ни страха, ни удержу волчица, что уводила Савраску. Она имела большие счеты с конным заводом: у нее перебили весь выводок, и самой Олько Чудогашев всадил пулю меж ребер.
Запахло табуном. Во тьме вечера и бурана волки подошли к нему незамеченными. Табун стоял в загоне, под охраной вооруженных табунщиков. Пробраться в загон не трудно сквозь неплотные стены из жердей и соломы, но там почти наверняка потеряешь свою шкуру. Волки, живущие вблизи конных заводов, хорошо знают, что ждет их при охоте на табуны. Обойдя вокруг загона, они пощелкали голодными зубами и побежали дальше.
Ветер снова донес конский запах. Под защитой холмов, шел к своему затишку табун трехгодовалых жеребчиков. Волки посмотрели на него издали и пропустили мимо; такие жеребчики — неутомимые крепыши, задиры, буяны, они способны одним ударом копыта раскроить голову матерому горлохвату.
