— Не кинем, не кинем!
— Есть против вывиху средство. Без отказу лечит. Парень, давай. С виду хлипенький ты, а другого выходу нету. Давай?
Старик привалился спиной к осине, вытянул ногу.
— Давай дергай! Со всей силы! Рывком. На себя! О-о!
— Больную ногу? — смутился Людмил.
— Здоровая без леченья здорова. Елки-палки, дергай, велят тебе! Ты мужик или нет? Дергай, велят!
Лесник плотно прижался к осине, уперся руками в землю, натужился.
— Слышь, рвани!
Людмил рванул. В ноге что-то хрустнуло. Людмил, потеряв равновесие, растянулся. Поднялся, сел против старика, перепуганно глядел на него. Старик, прислонившись к осине, хрипло дышал, выпучив серенькие глазки. По волосатому лицу струился пот, из одного глаза катилась слеза, крупная, как горошина. Вытер пот и слезу рукавом. И полез в карман за кисетом.
— Слышали, как в сустав-то вошло? Суставом-то хрустнуло?
Набил самокрутку, не спеша закурил. Видно, боль понемногу его отпускала. Он веселел.
— Покурю да испробую, завелась ли нога, елки-палки! Теперя ништо, заработает. Чьи вы, ребятушки? Наших об эту пору в лес не заманишь: ни тебе грибов, ни ягод, ни веников. Чьи? Московски? Так я и определил, что московски.
— А он из Болгарии, — кивнула на Людмила Варя.
— Из Болгарии? Во-о-на откель! То-то, гляжу, кудрявый да черный… Для нас что Болгария, что не Болгария — все едино. Был бы человек хороший, а мы не препятствуем.
Так он рассуждал. А солнце, клонясь к западу, светило между тем уже сбоку. Косые лучи, пробираясь сквозь легкие молоденькие листья, светлыми кружочками играли в траве, ласково скользили по щеке Вари.
«Где я? — удивленно думалось Варе. — Где-то далеко, даже и не в Привольном, а за Окой, в каком-то дремучем бору. И Людмил Хадживасилев со мной в дремучем бору, а я только утром его сегодня узнала… И лесник, как леший, весь зарос волосами… Расскажу завтра ребятам в Москве — не поверят! Я сама не верю, что все это происходит со мной».
— Вставай, эх-ма-а! — крякнул лесник, кончив курить и затушив о землю самокрутку. — Вставай, подымайся…
Ребята помогли ему встать. Он оказался маленьким, щупленьким, когда встал, в шапке серых от седины волос, беспорядочными космами свисавших на лоб и сзади на шею. Растрепанная бороденка распространилась но всему его лицу. Из волос неярко поглядывали слезящиеся стариковские глазки.
— Бросите аль доведете? — спрашивал он, держась за осину. Он еще не доверял вправленной ноге и опасался на нее ступить.
— Доведем, доведем!
Варе лесник дал нести ружье. Сапог понес сам, под мышкой. Людмил вел его под руку. Лесник ковылял, бормоча свое:
— Елки-палки, ребятушки, случай-то, а? Век прожил хуть бы что, а тута нá тебе — обезножел!
Варя с ружьем шагала сзади. Можно представить, с какой важностью она шагала, неся на плече ружье, как заправский таежный охотник! Правда, лесник поставил ружье на предохранитель, но кто его знает! Мало ли что предохранитель, возьмет да бабахнет! Можно представить, какие фантазии бушевали у Вари в голове! Ах, посмотрели бы ребята и Валентина Михайловна! Это вам не Московский зоопарк, где ручные зайчонки хрупают морковку!
Лесник ковылял кое-как, утешительно через каждый шаг приговаривая:
— Теперя маленько осталось. Теперя вот он и дом!
Но они шли да шли, а дома все не было. Наоборот, Варе казалось, лес все глуше и тише. Здесь и птиц меньше, и неба за ветвями почти не видать.
Избушка появилась вдруг. От места происшествия она была не так уж далеко, как показалось Варе. С одного боку она была обнесена плетнем, за плетнем было вскопано несколько грядок. А сзади и вокруг избушки был лес. Большой вечерний лес. Варя поглядела на небо: где солнце? Солнца не видно. Оно где-то за Окой, за Привольным, там, может быть, еще светится день, а здесь по лесу уже крадется сумрак, собираются тени и елки уже не зеленые, а какие-то неясно фиолетово-темные.
— Тута я и живу, — сказал лесник. — До Оки недалече. А за Окой тута и наше Привольное. Старуха моя нынче прибежать обещалась.
Избушка была тесная, темненькая, с маленькими оконцами, лавками вдоль стен, столом в переднем углу, с теплым запахом ржаного хлеба и махорки. Людмил подвел лесника к лавке. Тот пошарил по лавке, словно пробуя прочность, сел и суетливо закрестил на груди сивую бороду:
— Слава те господи, слава те, слава те! Дома! Ребятушки, поесть, чай, охота? Оголодали?
Еще бы не оголодать! Когда-то ели кислые щи! С тех пор почти день пролетел. Ребятушки падали от голода!
Печь у старика была вытоплена, в печи стоял чугунок с грибной похлебкой. И вкусна же была эта чуть тепловатая, коричневая от грибного навара похлебка, которую Варя и Людмил ели прямо из чугунка, потому что лесник сказал: «Нечего зря блюдо марать, не министры, и из чугунка похлебаете». С аппетитом они похлебали!
Лесник есть не стал. Доковылял до посудного шкафчика, принес на стол два стакана, начатую бутылку водки. Налил понемножку в стаканы, примерил на глазок, ровно ли; один подвинул Людмилу:
— Пей. Заслужил.
— Спасибо. У нас в Болгарии пьют червено вино, виноградное, — отказался Людмил.
— С червена-то и тощий, как хлыст, — не одобрил лесник. — Что ваша Болгария против нашей Рязанской области, елки-палки! В нашей Рязанской одна Ока ста рек стоит.
Слил водку из двух стаканов в один, опрокинул в рот, крякнул, закусил луковкой с хлебом. И размяк.
— Спасибо, ребятушки, из беды вывели! Как бы я один, обезноженный? Старуха прийти обещалась, к ночи, может, хватилась бы, а где искать? Лес велик, всяко приключиться может…
Еще налил водки в стакан. Выпил. Вытер ладонью бороду и пошел дальше без умолку.
— Историй за век собралось! Все-то и не перескажешь! Старуха моя слушает, слушает да носом и клюнет… Вот раз происшествие было. Заходит ко мне в избушку мужик молодой. По охоте знакомый, Андроном звать. Медведей мы с ним годиков пять вместе стреляли, с того и дружба… Про медведей тоже история есть. Об этом потом. Сначала, что с тем Андроном, скажу. Заходит, значит. То да се, посидели, выпили. Захмелели малость. Ночуй, Андрон, говорю. А он: нет. Уперся: нет и нет. Домой, говорит, надо. Дома баба, говорит, с малым дитем дожидается. И пошел. А ночь. Дело зимнее. Лес снегами завален. Глухо. Он давай песню петь, песней себя веселить, чтобы страх разогнать. Глянь, а впереди, на дороге, собака. Серая, уши подняты, хвост поджат. Андрон на нее с пьяных глаз как шумнет: «Шу, мол! Прочь с дороги!» Собака как оглянулась, зубами как лязг! Лязгнула, он и отрезвел. Волк! Здоровый, лобастый. Загривок стойком. Уши вверх подняты, хвост поджат, глазищи разбойничьи. А зубы: лязг да лязг. Андрон и струхнул. Ни ружья при нем, ничего. Он и пал духом. А они, волки, чуют, кто их боится. Их бояться нельзя, враз учуют. Тогда пощады не жди. Андрон бежать. Оглянулся: волк за ним. Он шибче. Бежит, задыхается. Разве от серого уйдешь? Тем и кончилось… Утречком, после ночи, пошел участок проверять, а на дороге лежат Андроновы белые косточки. Белым-белые! Всего и осталось памяти от мужика, что белые косточки. Лежат на дороге кучкой, словно кто нарочно сложил… — Лесник помолчал и снова потянулся к бутылке. — Елки-палки!
Варя, обхватив себя крест-накрест руками за плечи, в страхе слушала лесника.
— Неправда все это! — сказал Людмил, сердито вставая из-за стола. — Неправда! Одевайся, Варя! — позвал он, взяв с лавки ее голубое пальтишко. — Одевайся, идем. Неправду вы о волке рассказываете. Не было так!
— Ты чего? Ты чего? — зачастил лесник, уставив пьяный взгляд на Людмила. — Скорый какой, а? Не так, а? По-вашему, по-болгарски, может, не так, а по-нашему, по-здешнему, в точности так. Наши-то звери…
— Довольно о зверях! — оборвал Людмил. — Объясните дорогу.
— Отчего не объяснить? Объясню, — неожиданно добродушно согласился лесник. — Не приметили разве, как шли? Тропкой шли. Тропка до ельничка вас доведет, увидите ельничек, темнай-претемнай, от ельничка к Оке поворот. Сама тропа повернет, вы знай не сбивайтесь, а она верно вас выведет… Ночевали бы, ребятушки, а? Вы меня не пугайтесь, я смирный. Я на печку залезу. О Пятнахе больно скучаю… Бывало, хвостом об пол от радости бьет, как из лесу меня дождется… Ночевали бы, а? Ну, как знаете. Тропки держитесь. Тропка прямо вас к Оке приведет, а бережком и лодку сыщете…
Держась по стенке и лавкам, лесник, покачиваясь и хромая, вышел проводить их на крыльцо.
— Старухи моей долго нету. Встретится, скажите: «Огород, мол, неполитый стоит, хозяин, мол, охромел, не до поливок ему». У-ух, побежит! Она у меня на всякую работу ловка!
Маленький, заросший волосами лесник стоял на ступеньках своей лесной избушки и сиротливо глядел вслед Людмилу и Варе, пока лес не скрыл их из виду.
— До свиданья! До свиданья! — покричали Варя и Людмил.
Дедовы часы на руке Людмила показывали восемь тридцать. Восемь тридцать! Значит, дед ходит дома из угла в угол и ждет, сейчас распахнется в палисадник калитка, затопают резвые ноги в сонях и Варя, запыхавшись, влетит в избу: «По приказанию прибыли…»
