Из кармана рюкзака Семка достал кусок моржатины, протянул мясо к собачьему бугорку и замер: на линии с вытянутой рукой, у торосов, двигалось желтоватое пятно. Медведь? Точно! Белый. Умка. Ну, везет тебе, Сема… Тьфу, тьфу, спокойно…
Семка левой рукой снял карабин, отвел затвор. Порядок, все пять тут. Он послал патрон в ствол, прикинул расстояние. Метров триста пятьдесят будет, ага… Семка двинул хомутик на планке. Хоть бы не промазать, хоть бы… А Ясак-то возрадуется! Тьфу, типун на язык… Да, темновато, еле пятнит. Ладно, авось. Та-а-ак…
Так! — четко ударил выстрел. В глаза Семке брызнул снег, по голове брякнула лыжина, и перед ним подскочил лохматый черный пес. Семка мазнул по лицу рукавицей, вытаращил глаза. Медведь перевалился через торос и растаял в чуть розовеющей фиолетовой мгле.
— Промазал! — Семка выскочил из кукуля, передернул затвор. — Это ж надо! Пень, колода стоеросовая: крикнуть не мог?! Он бы верняком замер на пару секунд. По такой темени да в идущего — дур-р-рак, ох-хотни-чек!.. Ты еще тут! — он в сердцах пнул ничего не понявшего спросонья пса. — Ну, жалость! Ясак-то поганый ждет с прошлого года. Сейчас бы к праздничку, к развеселому его настроению — вот тебе и «Буран»! Эх, вынесло тебя под руку! Вторым, на торосе, наверняка достал бы, кабы глаза не запорошило…
* * *
Умка уходил к северу, оставляя на ледовых глыбах обильные мазки крови. Вначале он пытался бежать напрямик, прыгая по верхушкам торосов, но простреленная в предплечье правая лапа уже на третьем прыжке полыхнула такой болью, что медведь полутонной массой обрушился на острый край льдины, распоров шкуру на груди и на челюсти, под нижней губой. Страх, зажженный сильной болью, сменила злость. Умка деранул левой лапой торос, взревел: — Гырр-рых!
Собственный голос прибавил злости, и медведь принялся стегать торос, пока не сокрушил верхушку и не забрызгал льды вокруг кровью. Окончив расправу. Умка, тряся головой, постоял минуту, потом заковылял дальше, теперь уже отыскивая проходы в двухметровом ледяном частоколе. Километрах в трех от места ранения Умка встал на задние лапы и долго смотрел назад, хватая носом воздух. Никого не видно. А к запаху пресного льда примешивался запах его крови да вечных спутников белых медведей — песцов. Пара их сидела недалеко, ждала дальнейших действий хозяина. Еле уловимо пахнуло человеком, но медведь не обратил на это внимания. Цепочка боль — лед — кровь завязла в сознании Умки. Он еще порычал на торосы, лег и стал зализывать рану на лапе. Перестала сочиться кровь, боль постепенно утихла, и на смену ей появилось чувство голода. Последний раз он ел двенадцать суток назад, перед пургой, добыв в одной из редких отдушин молодую нерпу. В эту осень вблизи берегов нерпы почти не было. Как нагромоздило льды последними летними штормами, так с тех пор ни одной подвижки. Морозы заковали полыньи, и нерпа постепенно ушла от берега. Длинный маршрут на восток вдоль берега окончательно убедил Умку, что этой зимой тут добычи не будет, и он уже хотел поворачивать на север, но вот попал в беду.
Запах человека как врага Умка не принял во внимание, ибо с человеком ему уже приходилось встречаться на берегу океана, и эти встречи, по крайней мере до сегодняшнего дня, приносили лишь радость: трижды, будучи голодным, медведь находил песцовую приману, выложенную охотником, и вволю пировал; однажды он уволок тушку нерпы от самого жилья, а человек только незлобно поругался вслед. За четыре года жизни медведя человек ни разу в него не стрелял и в его присутствии никого не убивал. Поэтому сегодняшний гром сознание легко привязало ко льдам. Они и не так грохочут во время подвижек…
Желудок не оставлял в покое, и, пролежав часа два, Умка встал, внимательно оглядел небо. На юге тонкой ниточкой гасла желто-розовая заря, голубое небо над ней темнело к зениту, а на севере сквозь тусклую морозную муть затлели первые звезды. Только в северо-восточной части небо отливало сизым блеском. Значит, там вода. Умка понюхал еще раз воздух и заковылял на северо-восток. Песцы затрусили следом, беспокойно потявкивая. Они видели, что с хозяином случилась беда. Каждую осень эти зверьки уходят во льды с прибрежных тундр, отыскивают себе хозяина, и парой, иногда тройкой, сопровождают всю зиму, помогая в охоте и за это питаясь с его стола.
Под утро впереди замаячила стена тумана. Напитанный влагой воздух потеплел. В нем висел аромат рыбы, птицы и нерпы. Умка прибавил шагу, потверже оперся на простреленную лапу, но там сразу вспыхнула примолкшая было боль, и потекла кровь. Пришлось снова лечь и зализывать рану. Песцы, нетерпеливо визжа, поскакали вперед, навстречу восхитительным запахам.
Пока Умка лечился, потянул утренний ветер, стена тумана дрогнула и поползла в сторону. Серые волны рассвета осветили воду, и медведь заковылял к ней. В широкой полынье, подернутой клубами испарений, ветер гнал тяжелую серую рябь. Умка остановился на ледовом берегу.
— Уак! — предостерегающе вспыхнул утиный голос: — Га-грак!
От ледовой кромки торопливо двинулись гаги. Крупный самец, предупредив стаю об опасности, замыкал шествие. Прилетела белая чайка и суматошно загорланила:
— Йи-ри-рир-ли!
Пометавшись призраком, она растворилась в тумане. Умка продолжал стоять, чуть покачивая головой. Прибежали песцы, вытянули носы в сторону уток. Внезапно вода у ледяного берега заиграла блестками: в полынью выплыл косяк полярной тресочки. За ним второй, третий. И вот над водой бесшумно возник блестящий черный шар. Умка окаменел: нерпа! Шар полежал на воде и так же бесшумно исчез. Умка припал ко льду, подобрался для прыжка, глянул на песцов. Они уже развернулись задами к воде, — косили медовыми, с красным отливом, бусинами глаз через плечо. Все в порядке. Умка прикрыл черный нос и глаза здоровой лапой. Снова возник шар, и песцы завертели пушистыми хвостами, заголосили в два голоса:
— Кау-ке-ке-ква-кау-кау!
Все звери прекрасно знают, что нерпа невероятно любопытна. Да и как удержишься, когда на кромке льда творится такое? Глаза нерпы расширились чуть не во всю мордочку, и она медленно, поплыла к берегу, зачарованная невиданной картиной и неслыханной песней. Умка прикидывал: три прыжка… два… один!
Могучее тело метнулось над водой, в тот же миг нерпа нырнула. Этот ее нырок и следующие несколько движений были просчитаны в голове охотника, наготове были отработанные многими поколениями встречные приемы, Но помешала рана, о которой медведь забыл в пылу охоты. Под водой Умка увидел изогнутую в стремительном порыве добычу, взмахнул над ней лапой и замер: вспышка боли парализовала тело и на миг даже отключила сознание. Когда Умка пришел в себя, нерпа была уже далеко. Искрящиеся зеленые жгуты воды размазали очертания ее тела. Вихрем порхнул в сторону рыбий косяк, и все кругом стало пусто и безжизненно. Умка вынырнул и поплыл к ледяной кромке.
— Кау-кау, кау! — обиженно закричали песцы, увидев, что хозяин возвращается без добычи. Они заметались по берегу, а потом побежали вокруг полыньи, тычась носами под ледяные обломки: там можно было найти выброшенных штормом и вмороженных в лед рыбешек и рачков-чилимов.
Охотник еле выбрался на лед. С этой минуты начались его голодные скитания среди туманных полей, изобилующих пищей. Океанские воды плескали в ледяные берега, гомонили утиные стаи, в воде черные тучи рачков-чилимов сменялись косяками рыбы, повсюду блестели головы нерп, но все это было недосягаемо для раненого зверя. Однажды Умка нашел место, где один из его здоровых собратьев лакомился нерпой. Там ничего не осталось, кроме следов да пятен крови, и Умка долго выгрызал черный лед. Позже он встретил собрата, обедавшего у края льда. Тот зарычал. Умка лег на брюхо и, прижимая голову ко льду, пополз ближе. Покорная поза пришельца заставила здорового медведя оставить добычу. Он подошел к Умке, и они обнюхались нос в нос, а потом Умка поскулил и двинул вперед лапу. Здоровый соплеменник тщательно обнюхал ее и осторожно полизал рану. Затем глянул на остатки пищи, снова обнюхал раненого и, поворчав, прыгнул в воду. Он плыл вперед, не оглядываясь, пока не скрылся в тумане. Умка набросился на еду. После этого случая он окончательно понял, что сам добыть живую пищу не в состоянии. Значит, надо выходить в тундру. Там можно найти вот такую еду, уже пойманную другим живым существом. Для ее добычи не нужны сила и ловкость. В тундре часто встречается добыча, уже пойманная человеком. Она никому не принадлежит, как не принадлежали никому и остатки его пищи. Это так естественно; оставить то, что не в силах съесть. Кругом полно голодных, пусть пользуются. Ведь многие помогают в охоте, как песец. Или добры, как этот соплеменник.
* * *
Семка остановил Лошадь на верху длинного пологого склона, уперся грудью в лыжные палки. Впереди, в облитых звездным светом снегах, мерцали цепочки электрических огней. Концевые в средней цепочке отливали яркой синевой: по краям поселка на столбах висели пятисотки. Поселок тонул в необъятных просторах, и отсюда казалось: подставь горсть — и он весь уместится в ней. Особенно если вытаять дыханием снег. И сверху прикрыть другой ладонью, а? Тепло там и уютно. Ох ты, дом родной. Господи, как же хорошо увидеть все это, зримо ощутить присутствие людей! Ведь сидишь в своей избухе, знаешь, что они есть, а душу грызет такое чувство, что будто бы и нету. Раз в сутки на связи поговоришь с радистом, но его пискучий голос в ворохе небесных помех и не воспринимается как живой. Так, что-то вроде магнитофона.
