Багрицкий властно входил в землянку. Пропадал в разбушевавшемся море непутевый молодой матрос, равнодушная волна несла к берегу арбуз с нарисованным сердцем и выбрасывала его к ногам красавицы казачки, которую любил матрос…
…И некому здесь надоумить ее,
Что в руки взяла она сердце мое.
Сосин кряхтел и откашливался.
— Вот ведь чертяка полосатый, — говорил он смущенно, — который раз слышу, а все равно в горле першит.
Венька молчал. Он только чуть трогал струны, и они звучали печально и торжественно.
— Для чего создан человек? — уже окрепшим голосом вопрошал Сосин.
Ровно, без интонаций, Марк говорил:
— Уже четвертый год люди стреляют, колют и режут друг друга. И топчут танками.
— Фашистов надо топтать, — с силой произносил майор, — от этого никуда не уйдешь. Но люди созданы не затем, чтобы стрелять, колоть и резать, а затем, чтобы творить красоту, создавать стихи и песни, от которых хочется смеяться и плакать. Венька, запомни это!
— Аминь! — громовым басом заключал Марк.
…В декабре войска на фронте пришли в движение. Пластуны покинули насиженные землянки и переправились на плацдарм за Вислой. Готовилось январское наступление.
Веньку хотели отправить в тыл, но он категорически воспротивился и заявил, что все равно, куда б его ни отсылали, он убежит и вернется в батальон. И он бы вернулся, в этом никто не сомневался.
Майор и Гутин посоветовались и решили — пусть остается. Только взяли с него обещание, что по первому требованию он будет передислоцироваться в тылы дивизии, где у него уже завелось немало знакомцев. Венька согласился. В первые дни наступления он действительно двигался с тылами, но потом опять прочно закрепился возле Гутина и даже выполнял обязанности связного, проявив себя при этом самым наилучшим образом — о таком проворном, смышленом и находчивом связном другие офицеры могли только мечтать.
В марте пластуны вышли к Одеру и частью сил с ходу форсировали реку. Батальон, где был начальником штаба Гутин, переправился на западный берег одним из первых.
Веньку оставили в тылу, но под утро он каким-то неведомым путем проник на плацдарм и явился в штабной блиндаж. Оглядел его и поморщился: добротный немецкий блиндаж ему не понравился.
Два дня гитлеровцы пытались сбросить пластунов в реку. Атака следовала за атакой, на маленький клочок земли обрушили тысячи снарядов и мин. На рассвете третьего дня с последней лодкой (днем жизнь на реке замирала) прибыл посыльный из штаба дивизии. Имелись сведения, что немцы готовят танковый удар на стык двух батальонов. Надо было срочно перегруппировать противотанковые средства.
Комбаты сошлись на совет, Гутин звонил в сотни. В третью дозвониться не удавалось — провод, проложенный по лощинке, был перебит минами, а ждать, пока его восстановят, начальник штаба не мог.
— Я сбегаю, — предложил Венька.
— Беги, — разрешил Гутин. Но когда мальчишка рванулся к двери, заколебался: — Погоди…
Бежать надо было по той самой лощинке, где связисты никак не могли восстановить кабель. Всего каких-нибудь триста метров — там вообще не было больших расстояний, держались на пятачке.
Колебался Марк несколько секунд. Не раз он посылал Веньку с подобными поручениями и как-то не думал об опасности, а сейчас вдруг испугался.
— Подожди, — сказал он мальчику, — я сам.
Венька смотрел с недоумением и обидой.
— Надо побывать в сотне, — объяснил Марк, — самому посмотреть, как у них там.
И вышел из блиндажа. Пригибаясь, побежал по лощинке, шестым чувством ощущая опасность, падал, пережидая разрывы. И, наверное, думал, что правильно поступил, не послав Веньку. Во всяком случае, в сотне сказал командиру с облегчением:
— Хотел Веньчика к тебе послать, да раздумал…
Потом Гутин пошел обратно. В тридцати шагах от блиндажа его накрыло сразу двумя разрывами.
Когда Марка внесли в блиндаж, он был еще жив. Сумел улыбнуться Веньке и сказать:
— Теперь — все…
Венька не плакал, только весь съежился, лицо его сморщилось, как печеное яблоко, и застыло в страдальческой гримасе. Уж лучше бы он плакал.
Ночью батальоны получили приказ — оставить плацдарм. Свое дело они сделали — привлекли на себя силы противника, а тем временем выше и ниже по течению другие части форсировали Одер.
Выдалось несколько дней передышки, и майор Сосин сам отвез Веньку в армейские тылы. Мальчик на этот раз не противился, не возражал. Он был молчалив, безразличен ко всему, и страдальческая гримаса была на лице его, как маска…
…Все это вспомнилось мне, когда мы сидели с Вениамином Муравьевым на берегу моря, после концерта.
Я проводил Муравьева до гостиницы, попрощался и снова вернулся к морю. Большое, темное, оно лежало под редкими звездами. А в ушах у меня звучало мощное начало Первого концерта.
После боев за Дембицу пластуны долго стояли в обороне. На фронте была относительная тишина — только разведчики да снайперы действовали активно. Снайперов за это время в дивизии выросло много. В каждом батальоне и в каждой сотне были свои отличившиеся мастера снайперского дела, а у них учились и шли по их стопам многие другие пластуны.
В батальоне капитана Трофимова самым боевым и знаменитым снайпером был двадцатичетырехлетний сержант Найденов. Насколько он преуспел в своем трудном и опасном деле, можно судить по тому, что даже начальник политотдела, побывав в батальоне, лично с ним разговаривал и даже называл по имени-отчеству — Михаилом Платоновичем. После этого Найденов немного заважничал и стал отпускать гвардейские усы. Парень он был неглупый, так что важность у него быстро прошла, а усы остались, росли они споро, и уж можно бы их закручивать, но эта операция долго не удавалась сержанту — усы топорщились в разные стороны.
На помощь Найденову пришел наводчик противотанковой пушки. Он до войны работал парикмахером и посоветовал сержанту «для оклейки» сильно действующий состав. В результате этой косметической поддержки со стороны артиллерии усы у Найденова завернулись в колючие, загадочно поблескивающие стрелки.
Товарищи подшучивали над сержантом:
— Смотри, Михаил Платонович, демаскируют тебя усы, блестят сильней оптического прицела…
Найденов отвечал:
— Ничего, я на них колпачки имею, на «охоту» иду — зачехляю.
Зачехлял он их или нет — неизвестно, только на «охоте» они ему не мешали. Почти каждый день сержант находил способ досадить гитлеровцам.
Уже наступали холода, ночами подмораживало, и немецкие солдаты, решив утеплить свои траншеи и блиндажи, натаскивали туда сухой соломы. Зажигательными пулями Найденов поджег в одной траншее солому, выкурив оттуда фашистов, и «под шумок» свалил двоих. В другой раз он, выдвинувшись ночью далеко вперед, убил двух гитлеровцев, рубивших в роще деревья для перекрытий. Роща находилась за немецкими траншеями, и гитлеровцы чувствовали себя здесь в относительной безопасности. И вот — на тебе, снайперы и там их достали. Гитлеровцы вышли из себя: целый день вели огонь из минометов и пулеметов по нашим позициям. Стреляли много, но бестолково, и если кому и нанесли урон, так только себе, дав возможность нашим артиллерийским разведчикам уточнить расположение действующих огневых точек.
Из учеников Найденова самым способным и удачливым был ефрейтор Григорий Маркин, подвижной крепыш, весельчак, стрелок отменной меткости. Найденов очень ему симпатизировал и с удовольствием передавал смышленому Грише все снайперские «секреты». О Маркине заговорили уже и в дивизии, личный счет его быстро пополнялся, мастерство крепло, оттачивалось. Найденов даже пошутил как-то:
— Тесновато нам с тобой, Гриша, на одном участке.
И вдруг в один далеко не прекрасный день Маркина ранил немецкий снайпер. Утром этот снайпер подбил зазевавшегося бойца на левом фланге, а часов около двух принесли Гришу.
Найденова в ту пору на командном пункте не оказалось, он пришел позже. И сейчас же его вызвали к командиру батальона.
Капитан Трофимов сидел за столом, сколоченным из шершавых, обгорелых но краям досок. Перед ним лежал разобранный пистолет. В руке комбат держал блестящий ствол пистолета и смотрел через него на огонь ровно и сильно горевшей лампы, сделанной из латунной гильзы. На сухой щеке Трофимова медленно ходил круто желвак.
Найденов доложил о прибытии. Капитан повернул к нему голову, кольнул маленькими, глубоко сидящими глазами и кивнул на табурет у стола:
— Садись.
Сержант сел. Капитан еще раз поглядел на огонь сквозь пистолетный ствол, положил его и всем телом повернулся к Найденову.
— Я вот сидел тут и думал, — начал он, — как же нам дальше быть… — капитан покатал пальцем ствол пистолета, — и выходит, Михаил Платонович, что придется тебя с переднего края временно удалить.
