Сам же отложил гармошку, распечатал очередную посудину.
Мишка взял гармонь, яростно спел частушку:
Я мальчишке хулиган,
Меня не любят девушки,
Только бабы небаские,
Да и то за денежки.
Кроме Мишки и Митьки за столом сидели Куров да Мишкин дядя, по прозвищу Пятак, тот самый, кому когда-то Иван Африканович променял Библию и который запаял самовары.
Старик Федор, как выразился Митька, уже давно скопытился и попал не на тот маршрут: одетый храпел на Мишкиной лежанке.
— А вот что я тебе, Митрей, скажу, — рассуждал Пятак, — ежели тема не сменится, дак годов через пять никого не будет в деревне, все разъедутся.
— Да вас давно надо бы всех разогнать, — сказал Митька и, как бы стреляя, указательным пальцем затыкал то в сторону Пятака, то в сторону Мишки. — Кхы-кхы! Чих!
— Это как так разогнать?
— А так. Я бы на месте начальства все деревни бензином облил, а потом спичку чиркнул.
— Антиресно! Антиресно ты, Митрей, рассуждаешь! — Пятак покачал головой. — А что бы ты, милой, жевать-то стал? Вместе с начальством твоим?
— Дак ведь от вас все равно что от душного козла, ни шерсти, ни молока.
— Так-то оно, конешно, так, — раздумчиво согласился Пятак. — Только, вишь, дело-то какое.
Он показал на репродуктор, передавали последние известия.
— С Москвой-то у нас связь хорошая. Москва-то в нашу сторону хорошо говорит. А вот бы еще такую машину придумать, чтобы в обе стороны, чтобы и нас-то в Москве тоже слышно было. Вот сам знаешь, в колхозе без коровенки нечего и думать прожить. Есть коровенка — живешь, нету коровенки-хоть матушку-репку пой. А ей, вишь, коровенке-то, сено подай кажинную зиму. Да. Я, значит, о прошлом лете поставил стожок в лесу, да и то на другой территории по договоренности с тем председателем А наши приехали да и увезли. Я, значит, в контору, я в сельсовет. Я, брат, в кулак шептать никогда не буду. До райисполкома дошел, а свой прынцып отстоял.
— Вернули сено? — спросил Митька.
— Оно, конешно, сено-то не воротили…
— Ну, а нынче как?
— Теперича я хитрей буду. Мне тот суседский председатель опять косить разрешил. Вон Иван Африканович ноне тоже в лесу покосил, тоже ему тот хозяин разрешил, только, говорю, пустая у тебя голова, Африканович.
— Почему? — спросил Митька.
— А потому, что фигуры у него не те. Надо фигуры ставить такие, как у тех стогов, которые в суседском колхозе. Оне, наши-то, и не разберутся, которые чьи фигуры, сено-то увезти и побоятся. А пошто бы так-то?
Ведь один бес, каждое лето покос в лесу остается, трава под снег уходит. Нет, не моги покосить для своей коровы — и весь протокол. Пусть трава пропадает, а не тыкайся. Я-то ладно, я накошу по суседским фигурам. А ведь у другого своя голова не сварит, вот ему-то что? Либо шестой палец вырастет, либо нож в горло своей коровенке. Нет, Митрей, толку тут не дощупаться. Иной раз баба облает, а то здоровье споткнется, ну, думаю, немного и жить осталось, леший с ней, и с жизнью-то. Может, и не доживу до коммуны. А только охота узнать, а чего варить будут?
Митька захохотал изо всей правды, по-настоящему захохотал, а в это время и зашел в избу Иван Африканович.
Только не надо было ему заходить. Это уж точно, зря, на свою беду зашел. Сначала он не пил, отказывался, отставлял стопку, но Митька зорко следил за всеми, чтобы пили и от дела не увиливали, и Иван Африканович постепенно заговорил по-другому. Уже потом, после дела, он думал, что не надо было ему терять контроль и так напиваться, но русский человек умен задним умом, и вот незаметно для себя Иван Африканович поднакачался, хоть на ногах и крепко стоял, но все же не то что трезвый.
Вскоре всей компанией, с гармонией вывалились плясать на улицу, к бревнам Ивана Африкановича. Даже хромой Куров прикостылял, хотя и с большим запозданием, когда Митька уже играл на гармони, а двоюродный Мишкин дядя, по прозвищу Пятак, плясал с Мишкой наперепляс.
— А ну-к! — Иван Африканович то и дело порывался встать и тоже идти плясать. — Ну-к я сейчас, дайте, робята, я пойду!
— Сиди, Иван Африканович, ты и плясать-то не умеешь, — сказал Мишка Петров.
— Это я-то не умею? Это Дрынов плясать не умеет?
— Конешно, где тебе супротив молоденьких, — сказал Куров, глядя, как вытоптывает Мишка.
И вот тут-то Иван Африканович и заскрипел зубами:
— Это я-то плясать не умею?
— Сиди, сиди, Африканович, — остановил Мишка.
— А ну, мать-перемать, дай круг!
Иван Африканович, покачиваясь, встал с бревен. Митька наяривал на гармошке, помогал губами. Мишка Петров даже не взглянул на Ивана Африкановича, плясал и плясал.
Мне товарищ поиграет, Веселиться буду я, Супостаты, со сторонки Поглядите на меня.
Только спел Мишка эту частушку, а Иван Африканович схватил новый еловый кол и на Мишку:
— Это я плясать не умею? Это я со сторонки? — и как хрястнет об землю.
— Сдурел, что ли? — сказал Мишка и попятился, а Иван Африканович замахнулся, а Мишка побежал от него, а Иван Африканович за ним, а в это время Митька на бревнах засмеялся, и Иван Африканович с колом на Митьку, а Митька побежал, в избе скрылся, а Иван Африканович на Пятака. Пятак от него в загороду.
— Рррых! — скрипел Иван Африканович зубами. Он дважды пробежал с колом по всей деревне, всех разогнал, вбежал в избу к Мишке Петрову, сунул ему кулаком в зубы, Мишка на него, навалились вместе с Пятаком, связали у Ивана Африкановича полотенцем руки и ноги, но Иван Африканович еще долго головой норовил стукнуть Мишку и скрипел зубами.
— Не те у тебя фигуры, Африканович, не те, — говорил Пятак, и голова у него клонилась все ниже, ниже, пока он не захрапел, навалившись на стол.
Далеко за полдень, после вылазки Ивана Африкановича, деревня понемногу начала успокаиваться. Только иные бабы, прежде чем идти куда, оглядывались и, уже убедившись, что все спокойно, шли.
В избе Мишки Петрова на полу спал связанный, пьяный и потому безопасный Иван Африканович, спал и пьяный Пятак, спал и старик Федор. Только Куров не спал, он не напился, поскольку был всех похитрее, в придачу он числился сторожем на ферме.
Хотя летом ему почти нечего было делать на дворе, он все же отправился туда. Пришел, хромой, по батогу в каждой руке, сел на бревно.
— Это чего там мой-то наделал? — спросила Катерина. — Напьются до вострия да и смешат людей-то.
— Да чего, ничего вроде. Поплясать не дали, вот и вышел из всех рамок. А так ничего. За телятами-то все ты ходишь аль сдала кому?
— А кому я их сдам-то? Ладно вон Надежка еще пособляет. Спасибо девке.
— Не ушло начальство-то?
— Вон в водогрейке сидят, пишут чего-то. Начальство, о котором спросил Куров, как раз выходило из водогрейки.
Это был председатель колхоза вместе с тем самым приезжим из района, что предлагал Ивану Африкановичу написать список людей, которые косят в лесу по ночам.
— Ну, теперь, Леонид Павлович, в телятник, — сказал председателю приезжий.
Телятник стоял рядом. Красивая, крепконогая Надежка сверкнула на них яблоками своих глазищ, убежала в коровник.
— Надежка! — Куров погрозил одним из батогов. — Опять ворота открыты оставила!
Однако Надежка не слышала, и Куров, как конвой, с батогами пошел следом за начальством, слушая разговор.
Приезжий важно стукал ногой в перегородки, принюхивался и заглядывал в стайки.
— Что, Леонид Павлович, не сделали еще нагляднуюто? — спросил он председателя.
— Наглядная, Павел Семенович, будет.
— Когда?
— Заказали в городе, будет наглядная.
— Успеете к совещанию животноводов?
— Нет, Павел Семенович, к совещанию не вывернуть, — сказал председатель.
— А ведь дорога ложка к обеду, Леонид Павлович.
— Будет, будет наглядная.
Куров не успевал ходить за ними и опять сел на бревно, блаженно потыкал батогом в землю. И вдруг он услыхал Мишкин пьяный голос:
Сами, сами бригадиры,
Сами председатели,
Никого мы не боимся,
Ни отца, ни матери.
Мишка шел с Митькой к ферме, оба слегка покачивались, и Куров начал делать им предупреждающие знаки, чтобы не ходили. Но где там. Оба дружка правились прямиком к ферме. «Ну и бес с ними, — подумал Куров, — сами на глаза уполномоченному лезут. Ну и прохвосты!»
Между тем прохвосты увидели начальство, а начальство увидело прохвостов.
Митька козырнул:
— Здравия желаю!
— Кто такой? — спросил приезжий председателя.
— А-а, гость, дачник, — отмахнулся председатель.
— Покажите ваши документы! — уполномоченный подошел к Митьке. — Где работаете? В отпуске?
— Так точно! В отпуске! — Митька опять козырнул. — А теперь вот третий день… поднимаю сельское хозяйство.
