Алексей только понаслышке, по книгам и кино представлял ту давнюю жизнь, а Плотников знал ее и сейчас, потревоженный воспоминаниями, как бы приблизился к детству. Обманчивая, малоутешительная отрада, но чем старше становится человек, тем настойчивей зовет к себе родная земля, как бы требуя отчета.
Старик потянулся в карман пиджака за второй сигаретой и продолжал:
— Была деревня — и нет. Осталось разобрать школу.
— Я думаю, когда-нибудь люди вернутся на обжитые места.
— Вряд ли. Во всяком случае, я-то уж не увижу этого.
От школы посигналила машина, Логинов поднялся.
— Меня зовут. Поедемте, Иван Петрович, довезем до Еремейцева.
— Спасибо. Я еще побуду здесь, торопиться мне некуда. Позвольте пожелать успехов. Отцу — привет.
— Будете в Белоречье, зайдите к нам.
— Постараюсь.
Отойдя немного, Алексей оглянулся и помахал старику. Тот стоял, держа в руке шляпу; было что-то трогательное в этой одинокой фигуре. Казалось бы, человек удачной судьбы: уцелел на войне, дослужился до полковника, живет обеспеченно, а на старости лет почувствовал разлад в душе, потому что оторвался от родных мест. Желанны и горьки короткие свидания с ними, но тысячи подобных Плотникову ежегодно едут и едут в свои края за тем только, чтобы постоять под дедовскими березами, побеспокоить сердце воспоминаниями и снова ждать очередной встречи с родиной.
17
Сенокос поначалу шел своим чередом. Особенно по-ударному работал на пресс-подборщике Николай Силантьев. Уж все уедут домой, а его трактор допоздна стрекочет в поле. Хорошо помогали городские рабочие. Потом погода разладилась, стали перепадать дожди: только подсохнет сено — спрыснет, прессовать нельзя. Вот когда выручили навесы, поставленные плотниками-пенсионерами. Раньше кипы, сложенные под открытым небом, поливало дождиками, теперь их сразу свозили под крышу.
В самый разгар лета и сенокоса случилось одно непредвиденное осложнение: с белореченской фермы неожиданно ушел пастух, человек нездешний. Найти другого оказалось делом непростым, пришлось попросить временно пасти стадо двух горожан. Коровы почувствовали слабинку, в первый же день убежали на овес, потравили его, и теперь их трудно было удержать. Дошло до того, что ночевали в лесу.
Логинов узнал об этом, придя утром в контору. Настроение было скверным, да еще прочитал в журнале очередную телефонограмму первого секретаря райкома:
«Директору совхоза «Белореченский» А. В. Логинову
Несмотря на неоднократные предупреждения, некоторые колхозы и совхозы не организовали трехразовую дойку и нормальное кормление молочного стада, в результате резко снизился надой молока: до 300 граммов в сутки на корову. Под личную ответственность руководителей хозяйств срочно выделить транспорт для подвозки грубых кормов к МТФ и давать на ночь сено и по 3 килограмма сильных кормов. Лично руководителю информировать ежедневно управление сельского хозяйства.
Балашов».Почти каждый день из управления сельского хозяйства и райкома приходят подобные указания с требованием принять меры, безусловно выполнить, обеспечить, ускорить темпы, организовать и т. д. Неужели сам он, директор совхоза, хуже знает причины снижения надоев? И вообще, дело ли первого секретаря предписывать рацион кормления коров? Такая опека отучает руководителей хозяйств от самостоятельности.
Вошли пастухи и доярки, посыпались жалобы:
— Алексей Васильевич, чего делать-то? Коровы не доенные, в лесу ночевали.
— Как в лесу?
— Вчера едва подогнали их к ферме, а они хвосты задрали да — в обратную, не могли остановить.
— Райком требует вводить трехразовую дойку, а мы два-то раза не можем подоить, — стукнул по столу Логинов. — Ведь стадо можно испортить!
— Знамо, можно, — сказали доярки. — А грязища-то какая перед фермой — вот и не идут домой.
— Мне, Алексей Васильевич, не надо никаких денег, только избавь от этого, — заявил старший из пастухов. — На овсы навадились бегать — спасу нет. Как хочешь, больше не погоню.
Со стороны посмотреть, вроде бы невелика проблема, а сядь на директорское место — призадумаешься. И решение должно быть срочным, его ждут доярки, ждут присланные рабочие, оказавшиеся по нечаянности временными пастухами.
— Значит, так, — поразмыслив, распорядился Логинов. — Сейчас загоните коров на ферму: несколько дней подержим их на зеленой подкормке. Потравленный овес скосим, чтобы не было этой приманки.
— Все равно пастух нужен, разве можно летом без пастуха.
— Тем временем найду кого-нибудь.
Сказать-то легко, но где его возьмешь, пастуха? В десять раз легче найти специалиста. С кем ни заведешь разговор — отказываются, даже обижаются, как будто оскорбляешь таким предложением.
В эти самые дни и появился в Белоречье Васька Мухин, дальний родственник Павла Андреевича Носкова, знакомого нам «фермера» из Пустошек, который, однако, не очень-то признавал нежелательное родство, поскольку Васька прославился на всю округу как неисправимый вор. Только выпустят его из заключения — он опять за свое. После смерти матери несколько лет не был в селе и вот пожаловал, вероятно отбыв очередное наказание, потому что предстал перед Логиновым в кирзовых сапогах, помятых брюках и широком, с чужого плеча, пиджаке. Поздоровался бойко, сел на один из стульев около стены, сдернув со стриженой головы берет.
— Поди, удивляешься, Алексей Васильевич, откуда взялся Мухин?
— Чему удивляться? Отбыл срок, в городах жить не разрешают. Куда податься? В Белоречье.
— Не будем вдаваться в подробности. Одним словом, вернулся я на родину, шумят березки встречные, как поется в песне, — старался бодриться Васька, а руками переминал берет, взгляд зеленоватых глаз был беспокойно-бегающий.
— Ну и что скажешь? Как собираешься жить дальше? Тебе уж под сорок лет, а ты все мотаешься не пойми где.
— Все — завязал! — махнул рукой Васька. — Буду работать. Мне сказали, пастух вам требуется — согласен.
Логинов изучающе посматривал на собеседника. Было бы опрометчиво всерьез надеяться на этого работника, но ситуация такова, что выбирать не приходится: коровы стоят на дворе, надои падают. И потом, кто же еще поможет беспутному Ваське Мухину, кроме директора? И жаль его по-землячески. Ведь никто из односельчан не рад появлению Васьки, более того, встревожены: опять натворит дел.
— Хорошо, оформляйся пастухом, но не подведи меня. Если примешься за прежнее, придется нам распрощаться, — предупредил Логинов.
— Слушай, Васильевич, я сказал — ша! — Мухин клятвенно приложил ладони к груди.
— Получишь лошадь, плащ, фуфайку, сапоги… После обеда зайди подписать договор.
— Как насчет жилья? — скоро освоился нежданный посетитель.
— Дадим комнату, в которой жил твой предшественник.
— Спасибо, Алексей Васильевич.
Мухин благодарно тряс руку Логинова, кланялся и улыбался, обнажая прокуренные зубы.
Что не жилось мужику, как живут другие люди?
Через несколько минут в кабинет вошли взволнованные конторские работницы, заговорили возбужденно, наперебой:
— Алексей Васильевич, да неужели вы берете пастухом Ваську Мухина?
— Беда ведь с ним будет, вспомните мое слово, — сказала главбух.
— Обязательно жди неприятностей.
— Гол как сокол явился, теперь запирай дома покрепче.
— От вора никакой замок не спасет.
— Принесла его нелегкая! Хоть бы сгинул в тюрьме-то, паразит!
— Полно-ка, такие-то и богу не нужны.
— Не надо было привечать его, поскорей бы смотался отсюда…
Логинов выслушал женщин и резковато ответил:
— Где взять пастуха? Кто из вас или ваших мужей возьмется пасти стадо? И второе, как бы дело ни было, Васька наш, белореченский, и совсем отталкивать его нельзя. Посудите сами, куда он пойдет? Я конечно, не Макаренко, но считаю, надо попытаться помочь человеку…
А в это время, воспрянув духом, чувствуя себя полноправным белореченцем, Васька шагал по селу без всякой цели. Возле закрытого магазина заметил сидевшего на вспрокинутом ящике Павла Андреевича Носкова.
— Привет, дядя Паша! — обрадованно воскликнул Васька.
— Здорово! — нехотя ответил тот и так же нехотя подал руку. — Явился, значит.
— Дай закурить… Сейчас был у директора — коров буду пасти, — поспешно сообщил Васька, чтобы как-то расположить к себе неподатливого родственника.
— И то дело, — буркнул Павел Андреевич.
— Ты, поди, здесь теперь живешь?
— У себя в Пустошках. А тебе не надоело болтаться-то? Опять оттоле пришел? — Носков неопределенно показал большим пальцем куда-то за плечо. — Жить-то когда будешь по-человечески? Со стороны за тебя стыдно.
