— Ничего не поделаешь. Да вы не бойтесь. Тут недалеко. До дзильнской корчмы и обратно. Мы заплатим.
Обещание заплатить смягчает немного старика. Все же как-то боязно. Едва притулившись на передке, он сердито стегает лошаденку.
Временами пытается прислушаться к разговору этих людей. Но говорят они мало и так, что старик все равно ничего не понимает. Тогда он перестает обращать на них внимание, только понукает лошадь и загадывает: далеко ли еще…
Недобрые это люди, решает он. Наверно, из тех… социалистов. Но страх и нетерпение постепенно проходят. Будь что будет… Скорее бы только добраться и назад.
Едут они, как Робежниеку кажется, очень далеко, в Озолиеши. Эту волость он знает почти так же, как и свою… Сворачивает на какой-то проселок, потом в лес. Ага — к леснику…
Шагах в пятидесяти от дома лесника, за ельником, ему велят остановиться. Один остается с ним, трое уходят. По дороге они что-то вытаскивают из внутренних карманов и суют в наружные. Оружие… Робежниека кидает в дрожь. Еще стрелять начнут, окаянные… Пробует заговорить с оставшимся, но тот не отвечает, тревожно поглядывая в сторону лесной сторожки.
Оттуда доносятся шум и голоса. Потом все стихает, и отчетливо скрипят шаги по снегу.
Возвращаются. Ведут одного. Робежниек глядит и не верит глазам. Управляющий имением Озолиеши, эстонец Бренсон.[11] А говорили, что он удрал с баронами. Однако это он. Настоящий великан, в широченной шубе и глубоких калошах. Только он как-то неестественно сгорбился и обмяк. Руки засунуты в рукава, барашковая шапка надвинута на глаза. Робежниек в нерешительности: то ли снять шапку, то ли нет.
Бренсон всматривается в возницу. Узнает.
— А, Робежниек, это ты приехал за мной?
— Да, барин. — Он думает, что бы ему еще сказать.
— Не рассуждать! Садись! — кричит на него человек с белым полным лицом. Робежниек вздрагивает.
Управляющего сажают в сани спиной к лошади. Когда Робежниек, дергая вожжи, немного подается назад, он упирается в широкую спину Бренсона. Двое садятся по бокам, а двое шагают рядом с санями, слева и справа.
Робежниек знает прямой путь к дзильнской корчме. Снега еще мало. Но земля подмерзла, и можно кое-как доехать по лугам и низинам. Подвигаются медленно.
Когда проезжают барский луг, Бренсон опять пытается заговорить. Робежниек вслушивается. Говорит он по-латышски правильно, с чуть заметным эстонским или немецким акцентом. Но голос кажется совсем незнакомым.
— Куда же это, господа, вы меня везете? — Он как будто пытается шутить.
— Туда, куда всех господ везут, — резко отвечает круглолицый.
— Не понимаю, — немного погодя снова начинает управляющий. — Почему? Что я плохого сделал?
Молчание. Круглолицый с надсадой сплевывает.
— Спроси лучше, что ты хорошего сделал. Изверг ты, кровосос и угнетатель первостатейный. Батраков, рабочих, арендаторов — даже жалкую старушку и пастушка ты хуже черта изводил работой.
— Должность у меня такая, — пожимает плечами управляющий.
— Настоящий человек с других шкуру драть не станет. Он еще смеет оправдываться тем, что ему приказывали. Идиот…
— Для них каждый управляющий будет плох, — не унимается Бренсон. — Настоящего виновника не найдут, а управляющий за все отвечай. Почему вы баронов упустили?
— Нечего нам с тобой объясняться. Мы не судьи. Свое ты получишь сполна от тех, кто тебя лучше знает.
— Кровопийца! — вырывается у одного из сидящих в санях, и он пинком отбрасывает в сторону огромную калошу Бренсона…
С лугов они сворачивают на ухабистый проселок. Мимо какой-то, по-видимому покинутой, усадьбы, через кладбище подымаются на пригорок. Сквозь снежную пелену порой уже виднеется липовая роща Карлинской мызы. Напрямик до дзильнской корчмы остается не более двух верст.
Робежниек устал от неудобной позы и поневоле опирается на спину управляющего. Чувствует, как тот опять начинает беспокойно ерзать. Бренсон вновь заводит разговор. Голос еще более изменившийся, глухой, как из пустой бочки.
— Какой вам толк от меня? Если дело разберут, как я надеюсь, беспристрастно, меня все равно отпустят. Ведь у меня никогда не было дурных намерений против народа.
Четверо провожатых дружно хохочут.
— Конечно же! Ты с самыми лучшими намерениями скрывался в лесу и прятался у лесника на чердаке. Почему ты не уехал со своими баронами?
— Вы же знаете, что меня в то время не было в имении. Я бы уехал с ними, это ясно. Ведь я знаю, что народ меня недолюбливает. В такие времена обиды за любую несправедливость вымещают на том, кто попадается под руку… Я вам вот что скажу, господа… Отпустите меня. Я не прошу так… Я заплачу…
Конвоиры многозначительно переглядываются. И сразу же воцаряется напряженное молчание.
— Сколько? — простодушно спрашивает круглолицый.
Бренсон испытующе оглядывает каждого по очереди. Борода его странно подергивается. В черных глазах вспыхивает то сомнение, то надежда.
— Вас четверо… — произносит он вслух и, заметив какую-то настороженность на лицах конвоиров, осекается. Видно, как ему нелегко говорить. — Если каждому по пятьсот… Две тысячи… Это я могу…
Круглолицый нервно шарит по карманам. Движения его настолько неестественны и судорожны, что даже на лицах товарищей заметна тревога.
— Только две… тысячи… Сколько же пудов жиру в тебе будет? И ты его так дешево ценишь?.. — Он собирается выхватить что-то из кармана, но товарищ удерживает его за руку. Как бы опомнившись, круглолицый успокаивается, потом вынимает черный револьвер и помахивает им перед лицом управляющего. — А теперь — заткни глотку! И ни слова — или я угомоню тебя навсегда. Мерзавец…
Робежниек чувствует, как управляющий теперь все грузнее наваливается на него.
Вот и дзильнская корчма. Они заворачивают за угол… и сразу попадают в бушующую толпу.
Вероятно, люди здесь не из одной волости, а по крайней мере из трех или четырех. Многие пришли издалека. Заиндевевшие, усталые, они, видимо, немало времени провели в дороге. Почти у каждого ружье. Все так заинтересованы происходящим у крыльца, что не обращают никакого внимания на подъехавших. Возле корчмы стоят пять подвод. Те, кого привезли на первых четырех, уже слезли и тесной кучкой сгрудились у самых ступенек, под вооруженной охраной. В дверях стоит Мартынь Робежниек. За ним повсюду виднеются дула винтовок. Он держит речь.
— Все вы заслуживаете смерти… — кричит он. В его охрипшем голосе столько жесткой суровости и злобы, как никогда. — Сколько загубленных жизней на вашей совести — и не сочтешь. Вы сами это лучше знаете. Но народ не кровожаден. Око за око, зуб за зуб — это ваша мораль. А мы собрались здесь во имя новой, лучшей морали. Мы используем нашу власть и силу лишь против тех, с кем иначе не справишься. И мы не станем тратить пули на свиней и собак. Вы свободны, но не забывайте одного условия. Чтобы вас сегодня же не было в этих краях. И ни звука о том, что вы видели и слышали. Будто вы были слепы и глухи! Не забывайте! Такой случай больше никогда не повторится. И не обманитесь! Ни бог, ни черт не спасут вас от пули мстителя! Отпустите их, товарищи! Пусть идут на все четыре стороны.
Конвоиры отступают. Арестованные один за другим начинают протискиваться сквозь толпу, сперва боязливо, будто не доверяя и опасаясь, потом все смелее и торопливей.
Впереди идет бледный молодой человек в полушубке с бобровым воротником. На голове шляпа с пером, на ногах желтые ботинки и чулки до колен. Весь он какой-то измятый, понурый, с грязным лицом, будто выбравшийся из болота щенок.
— Бароненок из озолского имения… — говорит кто-то.
В толпе поднимается шум. Большинство, видимо, недовольно освобождением задержанных. Некоторые громко протестуют, другие угрожающе щелкают затворами.
За бароненком идет пожилой человек — пастор из Айзпурве. Даже в роковой момент он сохраняет надменную осанку и силится изобразить на лице всепонимание и всепрощение. Дальше какой-то корчмарь, торговавший припрятанной водкой. За ним еще один, и еще… Всего человек десять.
— Может, они и Саркиса освободят? — недоумевает кто-то.
Отпущенные уже позабыты. Взгляды всех обращены на пятую подводу. В ней полулежит только один пленник. Сквозь густую цепь охраны можно разглядеть разорванную шинель урядника и огромные сапоги в заплатах. Гневный ропот проносится по толпе. Все инстинктивно тянутся поближе к подводе. Слышны негодующие возгласы:
— Мы не допустим!.. Кто помогал приставу расправляться с заключенными… Как пес, лакал он нашу кровь… Товарищи, не отпускайте его! Эти городские только и знают выпускать всех пойманных нами… Куда девались те, которых мы в Кокнесе арестовали?.. Федеративный комитет!.. К чертям все эти комитеты!.. Мы лучше знаем своих палачей!
