Постепенно гул утихает. Подвода с урядником отъезжает. На мгновение перед толпой проплывает искаженное лицо урядника с красным шрамом на лбу. Потом конвойные плотно окружают его. Десятка два парней, словно не веря себе, бегут за подводой и присоединяются к охране.
Наконец-то старый Робежниек может возвратиться домой. Никто его не задерживает. Немного проехав, оглядывается и сплевывает. В рукавице шелестит только что заработанная трехрублевка. Рассматривает ее и еще раз сплевывает.
Бренсона вводят в корчму.
— Тут вас уже коллега дожидается, — смеется круглолицый. — Вдвоем будет веселее.
Мейер равнодушно поднимает глаза от своей миски со щами. Тут же в углу обуваются двое дружинников — портной Лапинь и сын пасторского испольщика Вимба. За дверью сторожит старик Зарен. Окно снаружи закрыто ставнями с железной перекладиной. Дверь же не прикрыта, и в щель проникает дневной свет.
Управляющие здороваются. Мейер пододвигает Бренсону свою миску и ложку.
— Ешь, — наверное, проголодался.
Бренсон тяжко вздыхает.
— И давно ты уже здесь?
Печальными глазами Мейер уставился в угол, потом, наклонившись, шепчет:
— Третий день.
— И еще ничего не говорят? За что ж тебя держат?
Мейер пожимает плечами. Видимо, он уже привык или приучил себя подавлять страх и тревогу.
А Бренсон не может успокоиться. Присаживается к одному краю стола, потом к другому. Недоверчиво поглядывает на дружинников, которые все еще возятся в углу. Он долго смотрит на Зарена, чьи ноги и зажатое между колен ружье виднеются за прикрытой дверью. Из соседней комнаты доносятся незнакомые голоса и шаги. Бренсон долго прислушивается, но в конце концов и это ему надоедает. Тут все надоедает. Единственный выход — позабыть о том, что осталось на свободе, о прошлом и будущем. Забыть и забыться…
Он снимает шубу, расстилает ее на скамье у стены и ложится. Подперев голову рукой, напряженно смотрит на дружинников. Те не обращают на арестованных ни малейшего внимания. Говорят о каких-то поездках, облавах. Постороннему ничего не понять.
Бренсон упорно прислушивается. Вот они надели сапоги, натягивают полушубки и о чем-то перешептываются. Лапинь подходит к столу и отламывает кусок хлеба. Вимба тем временем откупоривает бутылку водки. Оба по очереди прикладываются и закусывают хлебом.
— Эта похуже, — говорит Лапинь, покачивая головой. — То ли я плохо поел, то ли у меня во рту горько.
— Пей, не рассуждай! — смеется Вимба. — Скоро никакой не будет. Эта да еще одна — вот и все. Жаль, я тогда еще парочку не прихватил.
— Дурак был. По правде говоря, все мы дурака сваляли. Такое добро выливать! Разве она даровая? И ее, разумеется, на народные денежки делали.
— Ну и что же? Значит, пусть бы все перепились, дебоширили? И так скандал какой поднялся. Иные прямо в огонь лезли. Чуть не передрались… — Мысль его перескакивает на другое. — Ох, и горели же эти монопольки! Я возле трех побывал: нашей, озолской…
— Я не пьяница, — перебивает его Лапинь. Хмель, видно, уже разбирает его. — Раньше, бывало, по целым неделям не дотрагивался. Но все-таки скажу: крестьянину иногда выпить нужно. Хотя бы для согрева. Городские все умничают. А знаешь, будь я тут каким-нибудь главным, не давал бы я этим городским такой воли.
— Послушайте, господа! — раздается вдруг глухой шепот Бренсона. — Не найдется ли у вас лишнего глотка?
Молчание.
— Ишь чего захотел! — откликается наконец Лапинь, крепче прижимая к себе бутылку. — Довольно ты попользовался, когда мы болотную воду пили.
— Ваша правда, — угодливо соглашается Бренсон. — Но на моем месте и вы бы поняли, как не терпится глотнуть.
Вимба локтем толкает товарища.
— Ну, дай уж, дай. Пусть и управляющий приложится. В аду ему Авраам не поднесет глотку промочить.
Лапинь протягивает недопитую бутылку.
— Спасибо, спасибо, господа, — еще не дотрагиваясь, благодарит Бренсон. — А не найдется ли у вас хоть одной целенькой? Нас двое, а ночи здесь небось долгие.
Пошарив в кармане, он достает синенькую.
— Ишь дьявол! — отшатывается портной. Но шелест новенькой кредитки действует. Товарищи недолго советуются.
— Отдай им, — настаивает Вимба. — Пусть уж погуляют управляющие перед смертью.
Лапинь вытаскивает из кармана непочатую бутылку. Спохватившись, плотнее прикрывает дверь.
— Ежели с каждого по пятерке, тогда пойдет.
Ни слова не говоря, Бренсон достает вторую пятерку. Бутылку он прячет в карман шубы.
— Спасибо! Эту мы вечером раскупорим.
Управляющие остаются одни. Мейер склонился над пустой миской, подперев голову руками.
— Ты выпивать собираешься? Думаешь, легче станет? Ерунда, брат. Я уже пробовал. На минутку действует. Потом еще хуже.
Бренсон не отвечает. Большими осторожными шагами расхаживает возле дверей. Прислушивается и с каким-то особенным интересом разглядывает ноги Зарена и приклад его ружья.
Мелькающая перед глазами фигура Бренсона с ее однообразными движениями раздражает Мейера, нагоняет сон. Здесь он уже привык относиться ко всему тупо и равнодушно. Растянувшись на своей жесткой постели, Мейер глядит на закопченный дочерна потолок, прорезанный острым, как сабля, лучом от двери до противоположной стены. Глядит упорно, пока не засыпает.
Не видит он, как полоска света постепенно становится голубоватой, потом фиолетовой и наконец серой. Очертания ее мало-помалу тускнеют, расплываются, и на потолке остается только светлое пятно. Вечереет. Зарен, отгоняя сон, кашляет и отплевывается.
Отдышавшись, он зажигает лампу и снова садится на свое место. В соседней комнате стало тихо. Изредка кто-нибудь, приоткрыв дверь, заглянет, но тут же уходит. Уж такой сегодня день — у всех уйма дел. Наконец наступает полная тишина. Бренсон смотрит на часы. Шесть. Самое тихое время. Те, кто ушел, вернутся поздно. У Бренсона свой расчет.
Проходя мимо двери, он будто нечаянно приоткрывает ее пошире. Еще раз подойдя к двери, окликает:
— Зарен!
— Чего? — орет Зарен с таким бешенством, что другой на месте Бренсона больше бы и не заикнулся.
— Ты не можешь мне сказать, за что меня тут держат?
Теперь бы Зарену впору расхохотаться. Но, пожалуй, лет двадцать уже прошло с тех пор, как он отвык смеяться. Зарен только презрительно кривит губы.
— А сам не знаешь?
— Откуда мне знать… Вы ближе к начальству. Вам больше известно.
— Ну, скоро и ты узнаешь. — Зарен начинает выколачивать трубку о приклад ружья.
Бренсон не унимается.
— Зарен, нет ли у тебя ножа?
— Выдумал тоже! Нож ему дай.
— Да мне только раскупорить, — он подходит к дверям и протягивает бутылку.
— Куда прешь! — сердито отталкивает его Зарен. — Не смей порог переступать! По той комнате можешь разгуливать — или как там тебе нравится. Но ежели переступишь порог: трах!.. Так нам приказано.
— Ого, значит, у вас строго. Я и не знал.
Однако уж очень заманчиво откупорить бутылку. Стоит ли отказываться. Зарен входит и прикрывает за собой дверь. Зажав винтовку между ног, он ловко соскабливает с горлышка сургуч.
— Ты стой там, у стола, — грозно напоминает он, когда управляющий делает попытку приблизиться. Потом ловко хлопает ладонью по донышку бутылки. Пробка вылетает и за ней тоненькой струйкой всего несколько капель.
— Спасибо, Зарен! — Бренсон садится на скамейку и отпивает. Вытягивает ноги и упирается спиной в стол. Поза для выпивки самая удобная. — Здорово согревает. А ведь раньше я в ней никакого вкуса не находил.
— Конечно, у вас небось вдоволь было всяких вин да коньяков. Ну, а белая… Она для мужиков.
— Твоя правда, Зарен. Кто бы мог подумать, что времена так переменятся. Ай, ай!
Управляющий прячет бутылку. Кто-то входит в соседнюю комнату, прохаживается, заглядывает в дверь и снова удаляется. Все в порядке. Управляющий устраивается еще удобнее и опять отпивает.
Зарен возится со своим ружьем.
— Ну как? Хлебни разок.
Бутылка заманчиво поблескивает при свете лампы. Зарен еще колеблется, но соблазн слишком велик. Жадно хватает он бутылку и пьет. Подбегает к двери, выглядывает.
— Еще увидят… — как бы извиняясь, шепчет он. И затем, прямо на удивление, сразу становится податливее и любезней.
Бренсон придвигается ближе. Прикладывается к горлышку, но, сколько отпивает, в темноте не видно. После первого глотка Зарену уже не удержаться. Он пьет, как только Бренсон ему предлагает. Бутылка хотя и в руках управляющего, а пьет один Зарен.
Мейер спит. Изредка поворачивается, открывает глаза и в полудреме видит, как Бренсон с Зареном выпивают и тихо беседуют. Ему все это безразлично. Сон теперь единственное утешение. Все остальное — суета сует.
Вдруг просыпается он от того, что Бренсон дергает его за руку и что-то шепчет. Мейер не понимает, да и нет у него ни малейшего желания слушать и понимать. Все теперь суета…
