с нами рюмку! — процедил я сквозь зубы.
— Это мой Темур, — представила меня Гулико. — Это Гурам Чичинадзе, критик и поэт. «Никорцминду» читали?
— Н-нет.
— Его стихотворение, — сказала Гулико и рассмеялась.
— Очень приятно. За ваше здоровье.
— Как вас зовут? — спросила Гулико.
— Авто.
— О, Автандил — хорошее имя. Моего жениха зовут Теймуразом. Скажите, это ваша жена?
— Нет, — замялся Авто.
— Вашего друга? — не отставала Гулико.
— Нет.
— Чья же?
— Извините, я должен покинуть вас, — заторопился Авто.
— Значит, эта женщина ничья? Слышишь, Темо, она ничья!
— Гулико! — Я был вне себя от злости.
— До свидания, большое вам спасибо! — Авто быстро опрокинул в рот рюмку и удалился.
Я посмотрел на Лию. Она сидела, опустив голову, красная как мак, и нервно комкала коробку от сигарет.
— Как тебе не стыдно! — набросился я на Гулико. — Она же все слышала!
Гулико пропустила мои слова мимо ушей и обратилась к Гураму:
— Да здравствуют идиоты, симпатичные идиоты! За моего Темура, симпатичнейшего из симпатичнейших идиотов! Такого червонного идиота еще не помнит история.
— Гулико, ты пьяна! — сказал Гурам.
Лия и сопровождавшие ее парни покинули кафе.
— А ты — болван! Оба вы друг друга стоите! — выпалила Гулико.
— Хватит! — рассердился я и встал. — Что люди подумают?
— Не волнуйся, пожалуйста! — Гулико вынула из сумки четыре сторублевые бумажки и небрежно бросила их на стол. — Сегодня получила деньги, мама прислала. Осталось еще двести...
Она встала и быстро направилась к выходу.
— Проводи ее, ради бога! — сказал я Гураму.
Гурам последовал за Гулико. Я встал и, чувствуя на себе взгляды сидевших за столиками людей, подошел к Дурсуну.
— Здравствуй, дядя Дурсун!
— Садись!
— Все кофе и кофе! Нельзя пить столько кофе, дядя Дурсун, — убьет!
— Блажен принявший смерть от любимой.
— Кто это сказал?
— Неважно кто. Сказал правду.
— Коньяк и кофе! — крикнул я официанту.
Через две минуты кофе и коньяк стояли па столе. Я наполнил стакан и протянул Дурсуну. Он молча выпил, потом еще и еще. Бутылка почти опустела. Я выпил свой кофе и опрокинул чашку на блюдечко.
— Погадай мне, дядя Дурсун!
— Не могу.
— Почему?
— Не умею гадать.
— Кто же умеет как не ты?..
— Ни я, ни другие.
— Ведь гадаешь же людям?
— Обманываю их.
— А себя?
— Себя не обманешь. Потому и сижу здесь.
— Так обмани меня!
— Не могу.
— Почему?
— Тебя нельзя обмануть. Глаза у тебя чистые... Пойду я. — Дурсун встал.
— Погоди! — усадил я его. — Погадай, прошу тебя!
— Хорошо, будь по-твоему... Где ты живешь?
— В Тбилиси.
— Я сам вижу, что ты не здешний. Но Тбилиси — не адрес. Где ты живешь здесь, в Батуми?
— В гостинице.
— Что же тебе от меня нужно?
— От тебя — ничего, дядя Дурсун.
— Так оставь меня в покое!
— Почему ты не хочешь погадать мне?
— Сказал ведь: не хочу обманывать.
— Обмани!
Дурсун наклонил голову. Он долго молчал. Потом взял в руки блюдечко и заговорил глухим, надтреснутым голосом, от которого у меня невольно сжалось сердце:
— Эта женщина с золотыми волосами станет твоей женой... Вы еще не женаты?
— Нет.
— Она станет твоей женой. — Дурсун наклонил блюдце, с минуту смотрел на кофейную гущу, потом продолжал: — У вас будут дети, девочка и мальчик... Ты далеко продвинешься по службе... Будут у тебя красивая жена, красивые дети, и будешь ты наслаждаться жизнью один, другой, третий, десятый год...
Дурсун поставил блюдечко на стол, сжал руками виски, закрыл глаза и умолк.
— Дальше, дядя Дурсун, дальше!
— Потом красивая жена покинет тебя... Она уплывет на большом белом корабле... Ты начнешь искать жену и узнаешь, что друг, твой лучший друг надругался над тобой, плюнул тебе в душу... Ты будешь гоняться за смертью, но смерть откажется от тебя, ибо душа твоя будет пуста, а бездушный труп не нужен даже смерти... И так сотрется в жизни твое имя, сгинут любовь, братство, дружба, исчезнут дети — плоть и кровь твоя... И, убедившись в бессмысленности жизни, ты накинешь на себя петлю. Но тебя вынут из петли, и тогда ты поймешь, что глупо умирать, ибо нет на свете ничего, ради чего стоило бы умереть...
Дурсун опять умолк.
— Дальше, дядя Дурсун! — просил я дрожащим голосом.
— Потом ты наплюешь на все, на самого себя, на весь мир... И станешь ты другим...
— Кем?
— Мною, Дурсуном... Ты найдешь себе место, вот так, вроде меня, и станешь в кофейной гуще искать что-то несуществующее... И будешь ты, как я, человек-ничто...
Дурсун замолчал, и я понял, что он сказал все. Передо мною сидел человек — нет, не человек, а существо, созданное когда-то из глины богом и из-за одного яблока покинутое им в этом бескрайнем мире.
— Ложь! — сказал я.
— Что ложь? — спросил Дурсуи и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.
— Все, что ты тут наговорил.
— Я ничего не сказал.
— Ты сказал, что па свете нет ничего, ради чего стоило бы умереть, — ни дружбы, ни любви...
— Я ничего не сказал. Я лишь погадал. В мире существует все — любовь и дружба, жизнь и смерть, счастье и радость. Больше я ничего не говорил.
— У меня есть друг, который никогда, слышишь, никогда не наплюет мне в душу!
— Ты еще ребенок, — улыбнулся Дурсун.
— Ничего подобного!
— Молокосос!
— Неправда!
— Я же предупреждал тебя, что скажу неправду.
— Нет, ты сказал правду!
— Чем же ты недоволен?
— Ты не веришь ни во что на свете. Во что верить мне?
— Подумай и реши. Мир полон святынь.
— Я хочу верить в одну святыню!
— Вот и выбери.
— Подскажи!
— Не могу.
— Не веришь ни в бога, ни в святыню?
— Нет.
— Трус ты, ничтожество!
— Будь на свете бог, не сотворил бы он меня! Нет бога!
— Есть!
— Что ты называешь богом?
— Любовь, добро, правду, друга, мать... Ты отвергаешь все это?
У Дурсуна задрожал подбородок,
