окраин, немедля запестрела традиционными заголовками: «В кривом зеркале», «Ложным курсом», «Сквозь тёмные очки», «Мели и рифы мысли», «Разве они такие, мурманские рыбаки?», «Такая книга не нужна!», «Кого спасаете, Владимов?».
Не следует думать, однако, что только «правая» пресса, она же «охранительная», поучаствовала в этом кошачьем концерте. Даже, как ни странно, совсем крайне правые от травли воздержались: к примеру, Вс. Кочетов в своём «Октябре» не дал ругательной рецензии, предпочёл бы, по слухам, «спокойно-объективную» – возможно, из спортивного благородства, которое, говорят, было ему присуще: его роман «Чего же ты хочешь?» и мои «Три минуты» были самыми читаемыми в годы 1970–1971-й; соперничество обязывает к джентльменству.
Остальная королевская рать, равно и правая, и левая, без долгих околичностей дала мне почувствовать, что я не угодил ни тем, ни другим. И, как объяснил мне впоследствии один сведущий человек, и те и другие решили мною пожертвовать, то есть излупцевать так наглядно, чтобы власть оценила их умение самим наводить порядок в своём литературном хозяйстве. Некий редактор из правых, до которого происходящее дошло не сразу, даже воскликнул в простодушии: «Э, да они же своего бьют!» О том, чтоб поберечь опальный журнал, «своим» как-то не приходило в голову. Ничего не упускающая власть это заметила – и не отсюда ли пришла к своей гениальной идее: не директивой Политбюро убрать Твардовского, а руками самих писателей? На что тогда и существует могучий союз единомышленников, с его 42-головым Секретариатом!
Долго я не мог понять – и это не в шутку меня огорчало, – чем так раздражал я левую публику, среди которой много бы- ло и друзей «Нового мира», и поклонников «Большой руды». Мне казалось, я лишь продолжил то, что было заявлено в моей первой повести, но вдруг оказалось, что её противопоставляют роману – как образец истины, которой я изменил. Высказывания – по большей части кулуарные, но и не только кулуарные, – были в лучших случаях насмешливы, как о вещи несерьёзной, не удавшейся, в худших – применялась, бывало, лексика ненормативная, и прямо-таки с пеной у рта. Оказавшись между двух огней, бываешь высечен за одно деяние дважды. Правые ругали за «очернительство», за то, что русский народ я представил быдлом, левые – за то, что я этот народ идеализирую, в чём выразился мой долго скрываемый и наконец-то обнаружившийся «конформизм» с властью. Одна взыскательная дама – из тех, о ком никогда не знаешь, что, собственно, обязывает их быть столь взыскательными и чем бы ещё, если не этой сверхвзыскательностью, они бы отличились, – углядели в романе, помимо «нападок на интеллигенцию», ещё и «один шаг до антисемитизма». Любопытно, что к этому «шагу» даже и не подберёшь глагола. Он сделан, этот «шаг»? Или его хотели сделать? Это походило на бой с тенью – если б хоть тень «еврейского вопроса» промелькнула в матросских кубриках, в диалогах моих бичей.
Фронт моих не-поклонников простёрся широко – от Софронова, поместившего в своём «Огоньке» рецензию наигнуснейшую и оскорбительную, и до… Солженицына. Да уж, до рязанского нашего кумира, которому я, с чувствами самыми почтительными, послал журнальные оттиски. Своё неприятие романа он предпочёл выразить публично – оставив письмо в открытом конверте с надписью «Г. Владимову через “Новый мир”». Возможно, входило в планы Александра Исаевича наставить новомирцев на «правильный курс». Это его право. Но тогда и моё право – привести здесь это письмо полностью:
Дорогой Георгий Николаевич!
Начал я Ваш роман просто
: какая лёгкость рисунка, полёт пера, какая непринуждённость языка и жаргона! И особенно мне понравилось, что Ваш герой бросает море: вот сейчас- то он на суше хватит, голубчик, узнает, насколько здесь серьёзней.
И вдруг – он возвращается на море… И я – сразу скис: этого мне не одолеть. При нынешнем моём кризисном состоянии – особенно, да и вообще не одолеть… Даже если Вы там нащупаете (очевидно) социальные язвы – слишком много приходится платить за такелаж и солёные брызги.
Послесловие автора
Будущее (и прошлое, и настоящее) России – на суше. Рыболовный дальний флот – аппендикс, уродство из-за погубленных рек и озёр. Морская тема не может, по-моему, сказаться ни на общественном, ни на нравственном, ни на эстетическом развитии России – или во всяком случае вырастет не сейчас, а когда мы
будем заселять сибирское северное побережье. Морская тема – боковой переулок, и именно поэтому я не в силах в него свернуть… Всё самое героическое, что может произойти сегодня на море, – не интересно для нашей духовной истории.
Простите! Пожалуйста, не обижайтесь!
Может быть, я не прав. Может быть, много важных открытий у Вас там дальше, но мне этого не одолеть. Для меня «Большая руда» всё равно будет на первом месте.
Крепко дружески жму руку!
Ваш
А. Солженицын
Мне казалось тогда – и сейчас кажется, что письмо это в принципе – невозможно. В том смысле, что не мог один писатель написать такое другому писателю. Ни Чехов, ни Толстой, ни Горький, наверное, никогда бы не написали младшему коллеге, что не смогли его прочесть. Не смогли – так и говорить не о чем. А тем паче – о том, что нечитанное и писать не следовало. Тут можно сколь угодно спорить и даже иронизировать: если море – «боковой переулок» нашей духовной истории, то раковая больница – что же, её столбовая дорога? Однако ж сказанное не кем-то, но Солженицыным, было мне слишком тяжким приговором, который я не счёл возможным от кого-либо утаить. Мне, собственно, и не оставалось иного после открытого конверта. У людей, чьим мнением я дорожил, оно вызывало удивление, иногда оторопь. Вспоминалось «ногою твёрдой стать при море» и прочее из русской классики, где, по правде сказать, морская тема никогда не состояла в первом эшелоне, но всё же не отвергалась как чуждая и неинтересная для России.
Нашлись, однако, два человека, которым это невозможное письмо понравилось. Андрей Тарковский нашёл его «талантливым», коль скоро автор «прекрасно всего себя выразил». Для великого режиссёра это, наверное, было достоинством первого ряда. Критик Лев Аннинский нашёл в письме тот резон, что русский человек по преимуществу человек сухопутный, тогда как, скажем, англичанин – тот безусловный моряк. Объясняется это, верно, дислокацией
