тремя Вашими замечаниями согласился и сокращения принял.
Что касается другой, мелкой правки, произведенной, видимо, литературным отделом, то я ее отклоняю. На первой гранке я восстановил все по своему оригиналу. Если это неудобно, то прошу статью не печатать, потому что предложенная правка относится к области стиля, над которым я привык работать без посторонней помощи.
Пишу Вам вполне дружески и потому уверен, что Вы извините меня, если я выскажу давно сложившееся убеждение: мелочная опека над писательским пером всегда мешала и, к сожалению, продолжает мешать литераторам сотрудничать в «Литературной газете». Я знаю, Вы не можете быть не согласны с этим и, уверен, – боретесь за то, чтобы писатель чувствовал себя в газете именно литератором. Но я не замечал, чтобы работники «Лит[ературной] газеты» хорошо понимали, насколько важны для литератора даже незначительные особенности его почерка, стиля, манеры и пр. Разговор об этом их только раздражает, и раздражение сказывается на газете.
Не думаете ли Вы, что следовало бы когда-нибудь провести большой разговор, напр. в Ц[ентральном] Доме литераторов, на тему «писатель и писательская газета»?..»
Федин был, конечно, прав, говоря, что он пишет мне вполне дружески, но при этом не обошлось с его стороны и без дружеского лукавства. Я не сомневался, что Федин понял из моего письма, что вся правка, включая и мелкую, стилистическую, внесена в гранки его статьи мною. Но он, видимо, оставляя мне путь к отступлению в данном частном случае, решил пощадить мое редакторское самолюбие, хотя, в принципе, ставил вопрос круто и не сводил дело к одной своей статье. Речь шла о гораздо большем – о стиле работы с авторами в руководимой мною газете, что я в этом смысле не оправдываю надежд его, Федина, и, более того, что если все это будет продолжаться, то вопрос придется обсудить не келейно внутри «Лит[ературной] газеты», а на виду у писательской общественности в Центральном Доме литераторов.
У каждого человека свой норов. Выволочка, полученная мной от Федина, меня на первых порах разозлила, но оставленным для меня путем, к отступлению я воспользоваться не захотел.
«Ваша статья об Эренбурге, – писал я Федину, – была напечатана в полном соответствии с замечаниями, высказанными Вами в Вашем письме ко мне. Хочу только сказать, что работники отдела критики неповинны в редактировании тех нескольких фраз Вашей статьи, которые сейчас, согласно Вашего желания, восстановлены в первоначальном виде. Фразы эти, как и всю статью, редактировал я сам, не желая передоверить эту работу никому другому, так что в этих поправках повинен я лично, хотя, честно говоря, очень повинным в этом себя не чувствую, так как эту правку я предложил на Ваше усмотрение до напечатания статьи и при этих обстоятельствах не вижу в этой правке ничего зазорного или некорректного по отношению к Вам».
Взяв на себя положенную ответственность за второстепенное, за частности, я ухитрился пройти в письме Федина мимо главного вопроса – о стиле работы газеты, которую я редактировал, и о том писательском раздражении, которое вокруг этого постепенно накапливалось и в конце концов прорвалось наружу.
В сущности, завершавшее письмо Константина Александровича предложение об обсуждении работы «Литературной газеты» с писателями было лишь началом борьбы, которую решил повести Федин, в то время возглавлявший бюро секции прозы в Союзе писателей. Борьбу эту, надо отдать ему должное, он довел до конца с довольно острыми, но заслуженными переживаниями для редактора и с несомненной конечной пользой для газеты.
В предшествующие месяцы у нас в «Литературной газете» одна за другой появилось несколько далеко не во всем справедливых по существу и притом неоправданно резких по тону статей о произведениях писателей старшего поколения, в том числе о романе Владимира Германовича Лидина «Две жизни» 13. Сейчас, спустя много лет, не буду вдаваться в подробности, как это произошло, но в таких случаях главный ответчик – всегда главный редактор. В качестве такового я и получил подписанную Фединым копию его письма в секретариат Союза писателей:
«Бюро секции прозы, 11 января 1951 года, на открытом заседании обсудило роман «Две жизни», а также и статью «Воскрешение литературных штампов».
Большинство членов бюро секции и присутствовавшие на обсуждении писатели (И. Эренбург, В. Финк, К. Паустовский, В. Каверин, К. Зелинский, Н. Емельянова и др.) осудили статью как явно неквалифицированную и бестактную по своему тону.
Вместе с тем присутствующие на обсуждении единодушно признали, что роман «Две жизни» писателя старшего поколения В. Лидина заслуживает подробного серьезного критического разбора на страницах «Литературной газеты», ибо только по-настоящему глубокий анализ этого романа мог бы помочь В. Лидину объективно оценить как положительные стороны его нового произведения, так и отрицательные».
В заключении письма бюро секции прозы в лице его председателя Федина требовало, чтобы на Секретариате Союза был поставлен вопрос о явно неудовлетворительной работе отдела критики «Литературной газеты», а в самой газете был помещен отчет о заседании бюро секции прозы, посвященном обсуждению романа «Две жизни» и статьи «Воскрешение литературных штампов».
Получить за подписью Федина копию такого послания в секретариат было нелегко, тем более что хотя именно к этой рецензии, которую поручили написать сразу трем, только-только начинавшим свой путь критикам, я прямого отношения не имел, но ощущение нараставшего неблагополучия с тоном некоторых наших критических выступлений у меня, и не только у меня, постепенно накапливалось, и письмо Федина попадало как раз в эту нашу болевую точку.
Работали мы тогда в «Литературке», как говорится, на ветру, выступали по многим острым проблемам, вызывавшим отнюдь не только литературные споры, получали тумаки с разных сторон, отбивались от них как умели, и открытое признание сделанной ошибки было не таким легким и приятным делом. Да и самолюбия, в том числе редакторского, сбрасывать со счетов не приходилось.
Рецензия на роман Лидина была напечатана в мое отсутствие, романа я до этого не читал и, естественно, начал с того, с чего и должен был начать, – прежде чем писать ответ Федину, прочел роман. Письмо мое Федину слишком пространно, чтобы приводить его здесь, но основной его смысл состоял в том, что хотя роман, о котором шла речь, не показался мне удавшимся, однако разговаривать о нем в том тоне, в каком мы позволили это сделать трем молодым критикам на страницах «Лит[ературной] газеты», было непозволительным. В заключение я предлагал несколько выходов из сложившегося положения, в том числе дискуссию о романе Лидина на страницах «Литературной газеты», в которой могли бы выступить со статьями в Федин и я.
Перечитывая сейчас это письмо, вижу, как во
