характеры развиты спорно. Если главный «герой» – Норден является несколько старомодным жрецом «чистой науки», то почему он приходит в такой ужас, когда фашист Бодо запугивает его «крахом капитализма» в случае, если Норден не поможет этому капитализму своими открытиями. Почему он решается поставить свою «чистую» науку на службу «спасения от большевиков капитализма»? По всему поведению Нордена видно, что он фашист, но, значит, он прекрасно «разбирается» в делах политики и, значит, непригоден быть носителем темы «чистой» науки, непригоден быть героем трагической судьбы (стр. 52, 54, 64). Возможно ли вообще построить трагедию на теме «чистой» науки, используемой по неизбежности в политических целях? Мне кажется – да. Но только в одном случае – в случае, если герой действительно убежден в реальности существования такого феномена, как чистая наука. Тогда неизбежность разочарования будет для него трагедийна. Но Сельвинский не показал подобного последователя традиционных представлений о науке. Он вывел услужливого приспособленца к практике фашизма. Никакой «трагедии» не могло получиться, ничего «фаустического» в теме Нордена не оказалось.
Бодо в качестве «пропагандиста» Менделеева и Лобачевского, «верящий» в русский гений, который опередит немецкие поиски в области атомной проблемы, – это зрелище неправдоподобное (стр. 122), не говоря о том, что здесь переоценена «Культурность» кондового нациста, надо не забывать, что немцы вообще, как правило, не знают Менделеева: в немецких университетах периодическую систему приписывают немцу Мееру».
Высказав в дальнейшем почти целую страницу замечаний по различным сюжетным поворотам пьесы и проблеме сочетания в трагедии прозы со стихом, Федин заключал свое письмо так:
«Пьеса «Читая Фауста» произвела на меня впечатление не вполне доделанной вещи. Это касается тематического содержания главного образа – Нордена и собственно самой фактуры вещи. Но я полагаю, что если бы автор согласился поработать над пьесой, то ошибки ее можно было бы исправить, а недочеты стилистические устранить. В таком случае она могла бы быть напечатана. К. Федин. X – 1948».
Особенно часто бывал и подолгу просиживал у нас на Пушкинской площади в редакции «Нового мира» Константин Александрович в ту пору, когда мы готовили юбилейный номер журнала к стопятидесятилетию со дня рождения Пушкина. Мы как-то на одном из своих заседаний редколлегии шутливо наименовали Федина председателем нашего журнального юбилейного пушкинского комитета, и он не без юмора поддержал это, иногда и сам себя так называл.
В ту зиму и весну Федин вспоминается мне в редакции вооруженным очками, озабоченным и непреклонно тщательным в кропотливейшей работе, которую сам взял на свои плечи. Когда мы попросили его об этом, он ни минуты не отнекивался и согласился без раздумий, очевидно справедливо полагая, что из всех нас, работавших тогда в журнале, он лучше любого другого сознает ту литературную тщательность, которая необходима в писательском издании, посвященном памяти первого писателя России. Как он измучил тогда нас – меня и моего заместителя Александра Юрьевича Кривицкого, молодых, торопливых, еще недавно пришедших из газеты и в душе считавших, что нет ничего на свете, чего нельзя было бы сделать за три дня! С какой основательной и принципиальной медлительностью двигался под руководством Федина этот пушкинский номер, в котором любая оплошность столь справедливо казалась ему преступлением против памяти Пушкина!
Наше общение с Фединым в редакции «Нового мира», в иные периоды почти повседневное, в иные – более редкое, прервалось с моим переходом в «Литературную газету». Но когда я стал ее редактором, Константин Александрович поначалу склонен был продолжать давать мне добрые советы и даже, как свидетельствуют сохранившиеся у меня письма, рекомендовать для работы в газете высоко ценимых им людей.
Хочу в этой связи привести характерное для Федина, для прочности и определенности его отношений с людьми письмо, написанное мне в «Лит[ературную] газету» в середине октября 1950 года.
«Дорогой Константин Михайлович, хочу рекомендовать Вам весьма ценного, даже ценнейшего работника в области графики – редактора художественной иллюстрации, члена МОСХ – Самуила Мироновича Алянского, которого знаю 30 лет!
Сейчас он худ[ожественный] редактор Детгиза (ежегодный «Детск[ий] календарь» в картинках – его работа). Стаж его огромен. Начало – «Двенадцать» Блока (он личный друг Блока) и собр. соч. Блока. Затем все иллюстр. издания «Изд-ства писателей в Л-граде». В блокаду Л-града он создал знаменитый «Боевой карандаш». И т. д.
Его преимущества:
1. Отличное знание полиграфии.
2. Исчерпывающее знакомство со всеми художниками Союза ССР.
3. Отличный вкус.
Хотелось бы, чтобы Вы пригласили его в «Лит[ературную] газету» для организации и постановки всего иллюстративного дела оформления газеты – карикатуры, фотоиллюстрации и т. д. Если Вы задумаете выпускать некое приложение – тем более кандидатура будет абсолютно уместна. Но и для газеты – это работник исключительный.
Во всех отношениях я за Алянского ручаюсь.
Пожалуйста, подумайте… Лично я уезжаю на 3 недели в Румынию, поэтому пишу. Жму Вам руку. Ваш Конст. Федин».
К сожалению, несмотря на рекомендацию Федина, блестящий мастер своего дела Самуил Миронович Алянский так и не стал нашим соратником по работе в «Литературной газете». Замысел с выпуском книжных приложений в газете, с которым мы связывали привлечение к работе Алянского, не состоялся. А привлечь его независимо от этого для «организации и постановки всего иллюстративного дела оформления газеты», как советовал Федин, у меня, видимо, не хватило ума, а может, и настойчивости. Газеты в тот период с точки зрения оформления делались скучно и однообразно, «Литературная газета» не составляла заметного исключения. Во всяком случае, те попытки изменить внешний вид газеты, которые мы постепенно стали предпринимать, сейчас, спустя много лет, когда проглядываешь тогдашние комплекты, кажутся робкими и беспомощными.
4
Примерно через год после начала моей работы в «Литературной газете» мне пришлось претерпеть от Федина чувствительный для моего редакторского самолюбия, но полезный урок, касавшийся норм взаимоотношений между редактором и автором, писателем и писательской газетой.
Началось это с написанной для нас Фединым большой, двухподвальной статьи, связанной с юбилеем Ильи Григорьевича Эренбурга 12.
«Посылаю Вам гранки Вашей статьи об Эренбурге вместе с экземпляром подлинника, по которому Вам будет сразу видна внесенная мною поправка», – писал я Константину Александровичу, мотивируя необходимость тех трех исправлений и сокращений, которые я внес в гранки статьи. «Буду ждать гранки с теми поправками, которые Вы посчитаете необходимым в них сделать», – заканчивал я свое письмо Федину.
Ответное письмо не заставило себя ждать, и оно мне не только по тогдашним, но и по нынешним временам кажется столь поучительным, что привожу его полностью:
«Возвращаю исправленные гранки статьи… Со всеми
