Анюта расписалась и сказала:
— Спасибо… — Голос ее дрогнул, и она еще раз поцеловала Евдокимову.
Когда все ушли, Федор долго сидел и чему-то посмеивался, но Анюта в это время кормила дочку и ничего не замечала. Это еще больше раззадорило Федора.
— С бухгалтершей целовалась. Ха-ха!
Убирая свою белую, налитую молоком грудь, Анюта проговорила:
— Вот тебе и «ха-ха». Евдокимова — добрая баба. И все они ко мне добрые.
— А раньше-то недобрые были?
— Раньше было раньше, а теперь — это теперь, — неопределенно ответила она, укладывая Светлану в новую коляску.
Потом она говорила Юлии Ивановне:
— Что-то все мне добрыми стали казаться. Это нехорошо.
— А ты не поддавайся. Так не бывает, чтобы все.
— Сама знаю, что не бывает…
Они гуляли по двору. Юлия Ивановна толкала коляску, Анюта шла рядом и, отчего-то вздыхая, обещала:
— Ничего. Вот пойду на работу, эта дурь с меня слетит.
Сидя на крыльце, Федор слышал этот разговор и никак не мог понять, отчего сестра так подобрела ко всем, кроме него. К нему-то она относилась по-прежнему. Он только что пришел из школы и ждал, когда сестра нагуляется сама и «нагуляет» Светлану и тогда, может быть, вспомнит о своем голодном брате. Обед-то она сготовила, наверное. Не все же только для этой… племянницы.
Так он ворчал про себя в ожидании обеда, но только для порядка, в самом-то деле он был доволен тем умиротворением, которое внесла Светлана одним только своим появлением на белом свете.
И это умиротворение пошатнулось в один ненастный весенний вечер, да так на место, кажется, и не встало…
Весь день бесновался ветер, он налетал неизвестно откуда, кидался из-за каждого угла, шумел и свистал в трубах, в проводах, гонял по темному небу разорванные в клочья тучи и наконец доигрался: к вечеру хлынул дождь.
Потом дождь приутих. Потом снова принимался стучать по крышам, шелестеть по намокшей земле. Все решили, что так и положено перед ледоходом.
Вечером Федор сидел в одиночестве — сестра ушла к Юлии Ивановне, и он еще не знал, чем бы ему заняться до ужина. Пока он раздумывал, явилась Катя.
— Дядя Федя, это я, — звонко выкрикнула она с порога.
— Заходи, тетя Катя. И сиди тихо.
— Спит? — спросила она шепотом, оглядываясь на коляску.
— Дремлет.
— Как ни придешь, все дремлет, все дремлет. Она у вас дремлюга. Да?
— Сама ты дремлюга.
— Нет, я уже большая.
— Большая, а слова всякие выдумываешь.
— Ну и выдумываю. Ну и что?
Так с ней можно говорить хоть до утра. Пробовал он не отвечать на ее вопросы, отмалчиваться, но и это не помогало. Катя умела разговаривать за двоих, и если ей не отвечали, то она сама отвечала на свой же вопрос.
— Вот что, — строго сказал он, хотя отлично знал, что Катю никакой строгостью не застращаешь. — Мне тут почитать надо. Так что давай без разговоров.
Катя с удовольствием согласилась и несколько секунд сидела молча, потом тихо и жалобно простонала:
— Ох, как скучно с тобой, Федюнечка…
А он уткнулся в книжку и будто не слышит ее постанываний. И вдруг она тоненько вскрикнула:
— Ой! Что это?.. Что это?..
Федор прислушался: до того отчаянно расшумелся ветер, что кажется, будто потрескивает под его напором старый дом. Всякие ужасные звуки прорываются сквозь этот шум и свист от реки. Там кто-то стонет, завывает, скрипит. Иногда раздаются выстрелы, раскатистые, как майский гром.
— Что это, Федюшечка, такое ужасное? — тоненько шептала и повизгивала Катя. Она еще не знала, надо ли ей бояться, или все это, что там творится, очень интересно, и надо бежать смотреть.
— Лед пошел! — выкрикнул Федор с таким радостным удивлением, что Катя решила: «Надо бежать».
Она кинулась к матери.
А Федор отодвинул занавеску на окне и припал к стеклу, совсем не надеясь хоть что-нибудь увидеть в кромешной тьме. И в самом деле, он только и разглядел, как перед окном неистово раскачиваются мокрые ветки. Потом, когда глаза привыкли, еще стали видны и выбеленные светом от окна заостренные планки ограды.
И еще ему показалось, будто там стоит человек в светлом плаще и смотрит на окна. Он пошире раздвинул занавеску. Да, стоит какой-то человек и держится за верхушки планок, а по его светлому плащу, тускло поблескивая, бегут дождевые струйки.
Заметив Федора в окне, человек снял шляпу и взмахнул ею над лохматой головой. При этом он улыбнулся очень приветливо и несколько раз кивнул Федору.
Федор в испуге отпрянул от окна. Он узнал этого человека. Под дождем стоял Куликов. Наверное, он уже давно там, в темноте. У Федора было только одно желание: как-нибудь скорее удалить его, пока не вошла Анюта. Потому что, когда она войдет и увидит Куликова, произойдет что-то непоправимое и нарушится только что восстановившееся спокойствие их жизни. Федор оглянулся: в комнате никого не было. Светлана не в счет.
А может быть, все ему только показалось и там никого нет? Он снова припал к черному стеклу. Куликов все еще стоял на том же месте и все еще, размахивая шляпой, кивал головой и улыбался как-то особенно нерешительно и приветливо, желая вызвать расположение Федора. Потом он почему-то очень заторопился, замахал рукой и выхватил из кармана что-то блестящее. Что-то желтое и красное. Неистово потрясая этим блестящим над головой, засмеялся так, что Федору показалось, будто он слышит этот смех сквозь шум и грохот ветра. Он увидел в руке Куликова обыкновенную пластмассовую погремушку: колечко и нанизанные на него разноцветные гремучие шарики.
Еще в сенях Катя начала выкрикивать:
— Лед пошел! Лед пошел! Лед пошел! А вы тут сидите и ничего еще не знаете!
— Ну я пойду, — проговорила Анюта, поднимаясь. — Как-то там доченька моя…
И она поспешила на свою половину. Здесь тихо, тепло, и Светлана спокойно спит в затененном углу. Слегка отодвинув занавеску, Федор припал к темному окну, как будто что-то можно увидеть в темноте неспокойной весенней ночи.
— Что ты там разглядываешь? — спросила Анюта, наклоняясь над коляской.
Он не слыхал, как вошла сестра, и поэтому она подумала, что его испугало именно внезапное ее появление, и она посмеялась над его испугом. Федор тоже попробовал посмеяться, но у него не получилось. Старательно задергивая занавеску, он проворчал:
— Чего там увидишь в темноте-то. А ты прибежала неожиданно. И порхаешь тут, как полька-бабочка…
— Ну ладно уж, не ворчи. Пошли ужинать.
Федор очень боялся, как бы Куликов не постучался в калитку или в окно, и все время за ужином прислушивался, даже Анюта заметила.
— Ветер этот, всю душу вымотал.
Ветер. Если даже Куликов и постучится, то Анюта, может, не обратит внимания, подумает, что это беснуется шалый ветер. Но Куликов не стал стучать, и Федор совсем успокоился, уснул сразу и спал крепко, как всегда.
Его разбудила сестра:
— Это у нас откуда?
Детская погремушка: пластмассовое колечко и на нем разноцветные шарики. Когда Анюта подняла их над головой, Федор услыхал тоненький и, как ему показалось, жалобный перестук.
— Я не знаю.
— Знаешь, — нахмурилась Анюта. Перебирая шарики вздрагивающими пальцами, повторила: — Ты знаешь. Ты видел. Ты видел, как он там стоял.
— Кто стоял? — Федор сжался под одеялом.
— Вот я и спрашиваю: кто стоял? Ты видел.
— Ну что ты пристала, в такой темноте разве что-нибудь разберешь…
Так он говорил, зная, что сестра не верит ни одному его слову, потому что он и сам себе не верил.
— Я же вижу, что ты врешь. А врать ты не умеешь. Ну почему ты мне тогда же не сказал? Зачем ты меня предал?
Прижимая к груди погремушку, она стояла над братом, и по ее круглым пылающим щекам бежали светлые слезы. Анюта плачет! Этого он не мог вынести. Он вскочил и начал торопливо и бестолково хватать свою одежду. Слезы сестры! Никогда еще она не плакала, и это так его испугало, что он хватал не то, что надо, и долго не мог одеться.
— Ну что ты? Что ты, — испуганно приговаривал он. — И ничего тут. Ну не надо же. Я сейчас. Я найду его. Побегу сейчас.
— Ах, Федор ты, Федор, — проговорила Анюта, утирая слезы. — Теперь уж я и сама его найду. Как же доверять тебе? А я уж теперь и не знаю: могу ли доверить тебе Светочку. Вышел ты из доверия моего.
Этими словами она окончательно убила Федора. Он, который так старательно, изо всех своих сил оберегал честь и спокойствие сестры, вдруг оказался предателем. Что может быть хуже и обиднее?
Наконец он сумел кое-как одеться. Кинулся к двери. Сестра что-то кричала вслед, но он не слушал и мало что понимал.
Он даже не знал, куда побежит и что сделает.
