Он даже не знал, куда побежит и что сделает.
Чистый свежий ветер шел от реки. Воробьи купались в мокрой новорожденной травке. Солнце обмывало свои лучи в светлых лужах. Могучая резвая река торжествующе громила ледяной панцирь, выкидывая на берега сверкающие осколки льда. Отцы помогали детям прилаживать скворечники на длинных шестах. У всех торжество и веселая работа, и только у Федора ничего такого нет.
Где он, этот Куликов? Где его искать? Только у самого Дома культуры Федор остановился: зачем прибежал сюда, если уже давно Куликов не работает в Доме культуры? А может быть, именно здесь кто-нибудь знает про него?
Ничего не придумав, решил Федор передохнуть па каменном крыльце, где когда-то Анюта услыхала необыкновенную музыку, которая и погубила ее. Теперь Федор нисколько в этом не сомневается. Погубил Куликов Анюту своей музыкой, больше-то нечем.
Сидел Федор и ждал, а чего — неизвестно. Одно он знал; когда ждешь, не зная чего, все равно чего-нибудь дождешься.
Дождался. Дверь отворилась, и на крыльцо вышла средних лет женщина в пестром байковом халате и в калошах на босу ногу. Не вышла даже, а выкатилась, как расписной детский мячик. Такая она была широкая, круглая, бойкая. Увидала Федора и даже почему-то обрадовалась:
— О, какой. А тебе тут чего?
И голос звонкий — на весь сквер.
Федор удивленно сказал:
— Вот, Куликова ищу.
— Какого еще Куликова? А, этого! — Женщина засмеялась. — Приходил вчера к моему мужику… Мальчик, а ты кто?
Узнав, кто такой Федор и зачем он пришел, женщина сейчас же скатилась по ступенькам и уселась рядом. В поселке все про всех знали, а про Анюту тем более — женщина на виду, хоть небольшое, а начальство.
Все сразу сообразив, женщина для начала рассмеялась:
— Значит, выходит, ты ему своячок.
Возмущенно потянув носом, Федор, однако, ничего не ответил, а ей и не нужен был его ответ. Она сама начала рассказывать все, как было:
— Вот как стемнело, он и заявился. Куликов.
«Ага, — подумал Федор, — постоял у нашего палисадника, повесил погремушку и пошел».
— И такой он веселый пришел, что я подумала: «Ну, уже хватил». А он говорит: «Я теперь не употребляю. Я без вина веселый и счастливый. У меня, — говорит, — дочка родилась». А мой ему: «Мы про это твое счастье давно знаем, и надо это дело обмыть». Известно — мужик к пол-литре прицепку ищет. Взял он у Куликова денег и зашкандыбал в гастроном.
— А Куликов-то где? — спросил Федор нетерпеливо.
— Так у меня же сидит. Мой-то с трешкой ушел, а Куликов сидит да все посмеивается. Посмеивается и все рассказывает, как он свою мамашу обманул и сюда приехал. «Теперь — он говорит, — теперь уж она меня никуда не уволокет, потому что Анюту я больше жизни люблю! Нет, вы только подумайте, дочка у меня…»
— Да Куликов-то, где он? — закричал Федор, до того довела его смешливая толстуха. — Искать-то его где?
— Так не знаю, куда они подались. Пол-литра они усидели, да Куликов-то почти и не пил. Мой постарался на дармовщинку. А тут заместитель директора пришел: «Чтобы, — говорит, — у меня этого не было». Они и ушли. А куда? А ты чего это на меня! — И она звонко, на весь сквер, рассмеялась.
Хотя толстуха и похвалялась, будто все ей известно про Куликова, знала она не больше, чем знали все. А на самом деле вот как все было.
Спасая сына от Анюты, Валерия Ивановна увезла его на южный курорт. Там она и сама устроилась на работу, и сына пристроила к незначительному делу — пианистом в эстрадный оркестрик. Она очень оберегала его от всего, что могло бы напомнить ему о его, как она считала, «глупом увлечении». И ей казалось, что все удалось как нельзя лучше, и что сын вернулся к нормальной жизни и даже перестал пить. Но она не знала, что сын не перестает думать о своей первой любви и не пьет только потому, что дал Анюте слово к вину не прикасаться. И то, что он, человек вообще-то безвольный, это слово свято соблюдает, было для него единственной радостью и гордостью. Ему казалось, что это сближает его с Анютой, дает ему силы и желание жить. Мать ничего этого не знала, но за сыном присматривала. Почти ежедневно справлялась на почте, нет ли ему писем до востребования, и следила, чтобы он никому не писал. Писем не было, и тогда она совсем успокоилась. Женщина она была интересная, яркая, а под южным солнцем и совсем расцвела. Но никогда не забывала, что годы ее уходят и надо как следует использовать то, что еще осталось на ее долю.
Давно уже весна разгуливала по всему побережью. В приморском парке, как буйные костры, полыхали розарии, белыми и розовыми свечками украсились каштаны, море перекатывало по пляжам мелкие камешки. В оркестровой раковине музыканты шелестели нотами и настраивали свои инструменты. Пришел кларнетист и сказал:
— Куликов, там к тебе один человек.
— Что за человек?
— А я знаю… Безрукий какой-то.
У служебного входа в таинственном свете парковых фонарей его ждал человек. Куликов сразу его узнал: директор Дома культуры.
— Вот ты где, — пожимая руку, проговорил директор, как бы сочувствуя бедственному положению бывшего своего баяниста. — А я тут по соседству отдыхаю.
Понимая причину сочувствия, Куликов виновато откликнулся:
— Да вот, тренькаю…
— И то дело. — Директор немного помолчал. — А у Анюты дочка родилась.
Этими словами он словно ударил Куликова, тот откачнулся и устоял только потому, что за спиной оказалась дощатая стенка.
— Вот как! — задыхаясь, проговорил он. — А ведь это очень хорошо. Теперь она никогда не забудет меня.
— Да уж, память оставил.
— А если я приеду, примет? А, как вы думаете?
— Этого я не могу сказать. Сильного характера женщина.
— Да, да, она сильная. Может быть, при ней и я?..
Кто-то приоткрыл дверь:
— Куликов, начинаем!
— Если я приеду, а?
Директор положил руку на его плечо:
— Вот что. Как мужик мужику: должен ты приехать. Если сможешь.
— Смогу. Я теперь все смогу.
— Куликов, долго тебя дожидаться?..
В ту же ночь он уехал. Мать была на дежурстве и пришла домой только днем. Сына не было, но так и должно быть — не сидеть же ему все время дома, гулять пошел, с друзьями задержался или на репетиции. Легла отдохнуть и проспала до вечера. Сына все не было, но и это ее не обеспокоило. А тут прибежал мальчик из оркестра и сказал, что Куликова не было на репетиции и сейчас тоже нет и что дирижер требует его немедленной явки.
Валерия Ивановна встревожилась, но про Анюту не сразу вспомнила, а начала звонить в милицию. Там ее успокоили, сказав, что за последние сутки никаких таких нежелательных событий ни на суше, ни на море не отмечено и что молодой человек попросту загулял.
Она перерыла все в его комнате. Ничего. Никаких улик. Только в шифоньере нет плаща и шляпы. Вот тут-то ее я осенило: уехал к своей кирпичнице.
В родной город Куликов приехал уже под вечер и в ожидании пригородной электрички бродил по перрону. Попался ему на глаза киоск, где продавали разные сувениры, и он подумал, что надо купить подарок Анюте и дочке. Он спросил у молоденькой продавщицы:
— Вы знаете, а у меня дочка родилась. Чего бы ей подарить?
Продавщица, хотя и молоденькая, но уже чем-то недовольная, равнодушно предложила:
— Возьмите вот это или это… — и выложила на прилавок пластмассовое кольцо с разноцветными гремучими шариками и пластмассового попугая.
Выбрал кольцо, чистенькое, нарядное; мелодичное постукивание камешков напоминало шум прибоя на морском побережье. А попугай устрашал фиолетово-зеленой расплывчатой окраской. Желая развеселить продавщицу, Куликов сказал:
— Таким попугаем только попугать можно, маленьких-то…
Даже не улыбнулась. И не обиделась. Проговорила равнодушно:
— Чего они, маленькие-то, понимают…
«И ты тоже», — подумал Куликов, но ничего не сказал. У него было хорошее встревоженное настроение. Он был уверен, что Анюта все ему простит, она чистый, прямой человек, все ему прямо выскажет и простит. В электричке сидел и, глядя в темное запотевшее окно, улыбался. В черном окне он не видел своего лица, а только одну свою улыбку, летящую в темноте через разноцветные огни, через темные деревья и дома с освещенными окнами…
У Анюты он никогда не бывал, но знал ее дом и поэтому сразу туда и пошел. По пустынным улицам шлялся шалый ветер, стучал ставнями, заламывал мокрые ветки деревьев и кустов. Накинулся он и на Куликова, ловчил сорвать с него шляпу, но не смог.
— Давай, давай, — посмеивался Куликов, шагая по раскисшей земле, по мелким, рябым от ветра и дождя лужам, и все это ему очень нравилось, потому что соответствовало его тревожно-веселому настроению.
