— Нельзя мне, тетя Инна. — И положила ладонь на свою налитую грудь.
— Нельзя так нельзя, а мы за тебя, за твою Светочку… Ты еще молодая, тебе еще пить да пить. И горькое будет, и сладкое…
Анюта ушла кормить дочку.
Застолье продолжалось. Федор вышел в сени. Тут собрались мужики покурить. Дверь на улицу открыта, на крыльце тоже курили и смеялись подвыпившие мужики. Федору наскучило все это, и он пошел к Юлии Ивановне. Там в тишине надеялся он посидеть, отдохнуть, потому что Катя, наверное, уже спит.
Он тихо открыл дверь и вошел. В кухне было темно, а из комнаты через неплотно прикрытую дверь проникал теплый розоватый свет и доносился торопливый шепот: Анюта разговаривает с Юлией Ивановной. Сначала Федор не понимал, о чем они там. Но вот Анюта проговорила:
— Как нам жить-то теперь?..
— Глупости это все. Выброси из сердца, — ответила Юлия Ивановна.
«Все про Куликова своего», — подумал Федор.
— Ненавистный он мне. И ничего с собой не могу сделать. Знаю, сама виновата, что такой вырос.
— Мал он еще, и спросу с него немного.
— Ох, не то… Вот в том-то и дело: невелик человек, а уж какой-то он ко всему равнодушный… Ну, пойду.
Она прошла мимо брата, не заметив его в темноте. А может быть, не захотела заметить — так подумалось Федору, и ему тоже хотелось, чтобы сестра не заметила его. Обиженный, ошеломленный затаился он в темном углу.
А подвыпившие поминальщики уже запели печальную, протяжную песню…
Федор не слыхал, как около него оказалась Юлия Ивановна. Она включила свет.
— Ты тут давно?
— Только сейчас зашел, — соврал он.
— Ну, вот и хорошо… — Она взмахнула маленькой рукой, словно отгоняя какую-то неотвязную мысль. — Хорошо, что пришел: посидишь с малышами. — Она еще на минутку задержалась около Федора. — Ничего, миленький мой, ничего. Пройдет время, плохое забудется, хорошее вспомнится, не переживай очень-то…
Она говорила все то, что обычно говорит человек человеку для утешения; и все знают, что так оно и будет, — все смоет время: и горе, и радость. Но если человеку одиннадцать лет и нет еще у него никакого житейского опыта, то в эти утешения он не верит. И Федору тоже казалось, что теперь уж так будет всегда. И ненависть сестры, и собственное чувство обиды — это на всю жизнь.
Ушла утешительница Юлия Ивановна. Федор стоял, в углу, как наказанный. Поминальщики уже запели про калину, цветущую в поле у ручья…
Проходя в свой кабинет, Анюта сказала секретарше:
— Евгения Гавриловна, до обеда меня нет.
— Хорошо, Анна Васильевна, — ответила секретарша, охорашиваясь и кокетливо играя красивыми глазами. Может быть, за это, а скорее всего за веселый легкий характер, многие звали ее просто: Евгеша. За тридцать женщине, а она все играет, и никто ее не осуждает за это. Привыкли. Когда еще Анюту впервые избрали депутатом райсовета, секретарша так же кокетничала. За это время Евгеша и замуж вышла, и двух детей родила, а привычек своих не бросила.
Привычка — это такая особенность, которую сам перестаешь замечать, а окружающие замечают, и даже используют в своих интересах. Поэтому, как на собственном опыте убедилась Анюта, руководитель должен скрывать свои привычки. Самой-то ей не всегда это удавалось. Она второй год работает заместителем председателя райсовета, и ее привычки не раз ее подводили. Вот сегодня ей надо подготовить проект решения, и она, как говорится, ушла в подполье, но стоит появиться посетителю, который сумеет разжалобить Евгешу, и придется принять этого посетителя, выслушать его, разобраться. И полдня пропало.
Только подумала, вот она, Евгеша: просунула в дверь завитую голову и заиграла глазами.
— К вам…
— Я же просила! Меня нет.
— Я думаю, этого посетителя вы примете, — заговорила Евгеша как-то необычно уверенно и даже игриво.
Ничего еще Анюта не успела сказать, как дверь распахнулась во всю ширь и на пороге появился морячок, невысокого роста, коренастый, загорелый.
— Разрешите, заместитель председателя райсовета…
— Федя!.. — Анюта выбежала из-за стола и обняла брата. — Почему не предупредил? Я еще даже не начала ждать тебя.
— А чего предупреждать? Деньги на телеграмму тратить. Вот я сам явился.
— Отслужил?
— Так точно. Прибыл в ваше распоряжение.
Было видно, что и он и она рады встрече, которую давно уже ждали, и каждый по-своему готовился к ней. Они ни о чем не расспрашивали друг друга, потому что все самое главное знали из писем. Писали не часто, но обстоятельно: он то, что можно, — о своей службе, она — о работе, о доме и обо всех, кого он знал.
В своих письмах они говорили обо всем просто и откровенно, как могут разговаривать брат и сестра, прожившие неразлучно много лет. И ни в чем не упрекали друг друга, хотя оба они не могли забыть о своем прошлом. Не все там было гладко, и ошибаться приходилось, и спотыкаться на ровном месте, и падать, да так, что, казалось, и не поднимешься.
Можно ли позабыть все это, вычеркнуть из памяти? Анюта была убеждена, что нельзя и не надо, потому что хотя ошибки и остались в прошлом, но они успели навсегда оставить свои следы в сознании и тем повлиять на весь ход жизни. Забыть ошибки невозможно, но только при этом не надо искать виноватых. Самое честное — это спросить самого себя: «А ты где был? Куда смотрел?»
— Сгоряча обвинив брата в гибели Куликова, Анюта не сразу в этом призналась себе самой. Но и признавшись, она долго не могла освободиться от ненависти, которая вспыхнула в ее душе. Ненависть к брату, которого сама воспитала и с которым связывала все свои надежды на будущее… Шло время; ненависть перешла в безразличие: она продолжала по-прежнему заботиться о нем, но ей уже стало все равно, что из него получится, кем он вырастет. Когда он сказал, что хочет пойти в ремесленное, потому что ему надоела школа, она только и сказала:
— Как хочешь…
Но устроиться в ремесленное помогла.
Когда провожала его в армию, в самые последние минуты вдруг снова вернулось прежнее чувство к брату, и Анюта даже подумала, что не он перед ней виноват, а она сама виновата и что она несправедливо отняла у него родственную любовь, лишила его своих забот.
Утирая ладонями неожиданные слезы, она говорила:
— Это хорошо, Федя, что ты едешь. Ты сильный, старательный. Ты уживчивый. Ты хорошо будешь служить.
Слезы сестры очень удивили Федора.
— Ну, чего ты? Чего ты?
— Не обращай на меня внимания, Федя. — Она заставила себя улыбнуться. — Привыкай к бабьим слезам. И Катерина, смотри, как заливается.
Катя — ей и четырнадцати еще нет, а она ростом выше матери. Большеглазая, большеротая, волосы почти что золотые и почему-то всегда растрепанные. Красоты, как считает Федор, никакой, одно злыдство. Натерпелся он от нее. Она плачет-то потому, что теперь донимать некого будет. Но даже он признает, что она вообще-то добрая девчонка и очень умелая, самостоятельная.
Юлия Ивановна сморкается в платок и сквозь слезы посмеивается:
— Катюшке моей что посмеяться, что поплакать — одно удовольствие.
— Ну, как же! — Катя некрасиво кривит большой рот, крупные слезы бегут по щекам. — Федюнечка, мой дорогой, Федюнечкин, мне тебя вот как жалко!..
— Прямо, как невеста, убивается. — Мать бросила ей платок, — Утрись-ка. Ох, хвачу я мороки с тобой…
— Да уж, будет и морока, — пообещала Катя, вздыхая от слез.
И маленькая Светлана подхватила:
— Да уж… — Она все говорила и делала, как и Катя, которую любила, кажется, больше, чем родную мать.
Они только что позавтракали и еще не успели встать из-за стола. Несмотря на волнение, вызванное отъездом Федора, завтрак съели с аппетитом, потому что именно в это время привыкли завтракать и собираться кто на работу, кто в школу — у каждого свое дело.
Ясное, прохладное осеннее утро надышало на окна, а в доме было тепло и уютно. Только сейчас Федор понял, что через несколько минут уже ничего этого не будет, и он впервые почувствовал тоску расставания.
— Пора мне, — проговорил он и первый поднялся. Поцеловав племянницу, он передал ее сестре.
Все это припомнилось Анюте, как только она осталась одна в своем рабочем кабинете. Этой осенью кончился срок Федоровой службы, и еще две недели тому назад он писал, что его письмо последнее и чтобы его ждали в середине месяца. Месяц уже перевалил за середину, а его все еще не было. Телеграммы о приезде тоже не было, так что Анюта не знала, когда ждать брата. Потому его приезд оказался для нее неожиданным и, как нарочно, в такое время, когда на нее навалилось столько срочных дел.
Когда она сказала об этом брату, он все понял и жизнерадостно проговорил:
