Лица под шляпой не разглядеть. Так, что-то неопределенное, бугристое, небритое, одуловатое. А глаз не видно. А без глаз и лица нет. И еще успел я заметить, что не всегда он так, с протянутой рукой сидит, но лишь выбрасывает ее периодически, когда кто-нибудь вроде меня на горизонте покажется. И еще: под пиджаком у него — гимнастерка. Не военных времен, понятное дело, — современная, однако защитного цвета рубашечка. И когда я мимо него второй раз проходил, уже нагруженный овощами, человек этот опять выбросил руку в мою сторону, а пиджачишко и съехал. А на гимнастерке у него, Озоруев, орденские планочки! А инвалид шляпу рукой со лба на затылок пихнул, и тут я поймал его глаза… И эти глаза, Озоруев, смеялись! Да-да… Надо мной, Озоруев, смеялись — бесстрашно и беспощадно. И не хватило у меня духу протянуть ему денежку. «Паясничает алкаш, — утешил себя. — С таким свяжись — хлопот не оберешься».
— Наверняка прикидывался мужик, дурака валял, — предположил и Озоруев после некоторого раздумья.
— Ошибаешься, Гриша. Не паясничал он, а наоборот — этак с вызовом, что ли! Если не с замаскированным укором. И вот, Гриша, если как на духу, через анализ совести, то и признаюсь себе: с него, со шляпы этой, все и началось у меня… Все мои бессонницы нынешние оттуда отсчет берут.
Потапов раскрыл томик Есенина, с минуту вчитывался во что-то, затем, опустившись в жесткое кресло перед столом, медленно, с выражением, будто написал эти стихи самолично и о себе, негромко, но отчетливо прочел:
Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать!
Озоруев, однако, на потаповский надрыв должным образом не отреагировал, прокомментировав знаменитые строчки по-своему, то есть не без веселого сарказма.
— Времена, Потапов, меняются. У тебя в доме ничего этого нету: ни икон, ни русской домотканой рубашки. Рубахи на тебе импортные, а иконы… светские, мирские: портрет Хемингуэя, литография с «Троицы» Рублева из журнала «Огонек», фото Юрия Гагарина, а это кто же такой на полочке, никак сам черт, гражданин Мефистофель?! Ай да иконка!
— Это Федор Шаляпин, дубьё ты, Гриша. Шаляпин в роли… Нет, ты все-таки дослушай, Озоруев. Про моего нищего. А там уж иронизируй сколько влезет. Возвращаюсь я нынче в город со станции Торфяная. Пить захотелось: весь день на ногах да еще — с переживаниями, вот во рту и пересохло… О чем это я? Дай, думаю, пивка дерну. На привокзальной площади с этим туго теперь: только сладкие соки, от которых внутренности слипаются. Наконец, захожу в один скромненький переулочек, а в переулочке — свадьба не свадьба, митинг не митинг, во всяком случае — толпа. Оказывается, бочка с квасом и бочка с пивом. Тут же продуктовый магазинишко, бревенчатое строение типа амбара. Становлюсь в очередь за пивом. Настя — за квасом в другую очередь, которая раза в четыре меньше пивной. Ну, достоялся я, утолил жажду и, только собрался идти, смотрю: на ящике сидит знакомая фигура в шляпе. Меня завидел, засуетился, штанину поддернул, протез обнажил, шляпу с головы долой и дорогу мне этой шляпой перегораживает, будто шлагбаум. И вдруг слышу: «Подай рублик, товарищ директор! Во имя отца, который у тебя на войне загинул, а также во имя сына моего Мишани, который винца хочет и меня, инвалида, за пузырем послал. А как я его возьму, пузырь тот, если рублика недостает?»
И представляешь, Озоруев, испугался я. Или — растерялся. Во всяком случае, сделал вид, что не расслышал, будто и не ко мне он обращался, а к кому-то другому. И так мне тошно после этого стало, ну хоть возвращайся и прощения проси у шляпы. Оглянулся и вижу: Настя возле нищего остановилась и что-то ему в шляпу сует.
«Почему он сидит, — спрашиваю, — почему руку протягивает?»
«А потому, что вы уволили его. Узнали, что нога у него протезная и уволили».
«Врешь! — хватаю девчонку за руки. — Не увольнял я такого! Не было. Такого бы запомнил».
«А вы, — говорит, — его — как меня: не вникая, фломастером перечеркнули! Наложили резолюцию и — гуляй, дядя Жора! А у дяди Жоры, у Поликарпыча, сын алкоголик. Вернулся с принудительного лечения и опять развязал. Старика за глотку берет: гони бормотуху!»
— В духовные красавцы поиграть намереваешься? Правильно я улавливаю, Потапов? Завтра, стало быть, пойдешь и двугривенный в шляпу опустишь?
— Я не знаю, что будет завтра… Но почему-то хочу найти этого человека, поговорить с ним.
— Попросить у него прощения?
— Совета.
Потапов знал, что «бунт» его как директора фабрики смехотворен, поведение, если взглянуть сверху, по крайней мере несерьезно, а если глянуть снизу, из гущи, из фабричной толщи народной, то и вовсе не выдерживает критики, а попросту — дурацкое поведение, или, как определяли прежде, «вожжа под хвост попала».
Потапову не стоило труда убедить своего партнера, что «все образуется», да Озоруев и сам понимал, что «никуда Кузьмич не денется». А пара дней «активного отдыха» пойдет ему только на пользу.
Партийному руководству Озоруев решил доложить, что Потапов ошарашен происходящими в стране переменами, малость растерялся, нервничает, но мужик он сильный, выпрямится: на фабрике у него все путем, порядок — причем новый порядок.
Как выяснится в дальнейшем, Озоруеву начальство поверило не сразу: на Потапова поступила анонимка, где описывалась поездка директора за город «с девочками» и прочие «художества», включая драку и задержание в милиции, что и подтвердилось при ближайшем рассмотрении дела. Но об этом — в другой раз.
Утром Потапов машинально оделся в повседневнодиректорское — костюм, белая с галстуком рубашка, обулся в летние, с дырчатым верхом, бежевые туфли и вдруг вспомнил, что «бастует».
Оказывается, по наущению потаповской секретарши Софьи Михайловны Кольраби, женщины пожилой и, мягко говоря, внимательной, без предварительного телефонного звонка прикатил на персоналке шофер Василий. Круглолицый, но без румянца, с выражением вечной озабоченности на лице, зимой и летом носивший кожаную кепочку, прикрывавшую раннюю плешь, Василий этот был на десять лет моложе своего шефа, а выглядел старше. Есть такие — не в меру озабоченные, деловитые, не с одной, но как бы со множеством хозяйственных жилок, а то и целиком из них состоящие — молодые люди. Взгляд у них приземленный, все время как бы бросаемый из-под кепочки, даже когда они, эти молодые люди, простоволосы и находятся, скажем, в супружеской постели; такие внимательные молодые люди вечно чего-то ищут, имея цель не пропустить приносящую бизнес ситуацию, все как бы шарят глазами по миру в постоянных поисках «прутышка», или «перышка», или еще какой «ниточки-тряпочки» для своего гнезда. За такими не пропадешь, если разделяешь их поиски. Но вот беда: поиски эти преждевременно старят, и деловитый Вася через эти поиски, как говорится, имел бледный вид и грустную улыбку.
Тощий и как бы негнущийся, словно вытесанный из живого камня, на самом же деле ртутно-нервный Потапов дружески обнял Васю в дверях, будто не видел шофера многие месяцы, обнял и ласково вытолкал на лестницу.
— Не понял, — сказал Вася и посмотрел на Потапова, как на изящную, но в данный момент бесполезную вещь вроде незаправленной зажигалки. Вася конечно же уловил, что с Потаповым что-то происходит, но что именно — уточнять для себя не стал: уже неинтересно. «Скорей всего — сымают. Вот и хлопает по плечу, вот и обнимается, будто на вокзале, в буфете. Только ведь нам эти ласки — до лампочки теперь. Не те времена…»
— Вот что, Вася… На фабрику я не поеду.
— Не понял: вас только сегодня не возить или вопче? Меня что — перепоручили?
— Успокойся. Просто у меня отгул. Ну, хорошо, поехали. Подбросишь меня к рынку. Езжай, Вася.
Возле рынка Потапов выбрался из машины, бросив шоферу едва уловимое, неотчетливое «до завтра».
Инвалида в зеленой шляпе на рынке не оказалось. Окунувшись в толпу, с шести утра заполонившую территорию рынка, Потапов сразу же направился к пивному ларьку и не обнаружил его в прежнем качестве: за то время, что Потапов здесь не бывал, произошли перемены. Пивной ларек закрыли, вернее — переориентировали: из его голубого, пропахшего дрожжами, прокисшего нутра сейчас выглядывали фиолетовые, а также белые астры и прочая предосенняя цветочная прелесть, которой торговали две бабушки, скорей всего облюбовавшие помещение на случай дождя.
Потапов еще на подступах к рынку отметил про себя, что в городе много людей с цветами. «Что за праздник нынче?» И вдруг осенило: «Первое сентября! Дети в школу пошли». Потапов любил этот день. В просторах этого дня всегда было много цветов и надежды, света юных глаз.
Иван Кузьмич двинул к вокзалу, к тому вчерашнему переулочку, где встретил он Георгия Поликарповича, протянувшего свою старую шляпу за подаянием; однако в переулке сейчас было пустынно, бочки с квасом и пивом стояли, скорей всего порожние, с висячими замочками на «губах». Магазинчик, похожий на старинный амбар, вросший по окна в землю, казалось, дремал, прикрывшись ставнями и обвесившись тяжелыми, как гиря, замками.
