Возле рынка Потапов выбрался из машины, бросив шоферу едва уловимое, неотчетливое «до завтра».
Инвалида в зеленой шляпе на рынке не оказалось. Окунувшись в толпу, с шести утра заполонившую территорию рынка, Потапов сразу же направился к пивному ларьку и не обнаружил его в прежнем качестве: за то время, что Потапов здесь не бывал, произошли перемены. Пивной ларек закрыли, вернее — переориентировали: из его голубого, пропахшего дрожжами, прокисшего нутра сейчас выглядывали фиолетовые, а также белые астры и прочая предосенняя цветочная прелесть, которой торговали две бабушки, скорей всего облюбовавшие помещение на случай дождя.
Потапов еще на подступах к рынку отметил про себя, что в городе много людей с цветами. «Что за праздник нынче?» И вдруг осенило: «Первое сентября! Дети в школу пошли». Потапов любил этот день. В просторах этого дня всегда было много цветов и надежды, света юных глаз.
Иван Кузьмич двинул к вокзалу, к тому вчерашнему переулочку, где встретил он Георгия Поликарповича, протянувшего свою старую шляпу за подаянием; однако в переулке сейчас было пустынно, бочки с квасом и пивом стояли, скорей всего порожние, с висячими замочками на «губах». Магазинчик, похожий на старинный амбар, вросший по окна в землю, казалось, дремал, прикрывшись ставнями и обвесившись тяжелыми, как гиря, замками.
Потапов уже подумывал насчет посещения кладбища, а также местной церкви, но вовремя сообразил, что не может представить Георгия Поликарповича сидящим на церковной паперти. Что-то мешало это сделать. Скорей всего, солдатское прошлое человека, столь ярко помеченного войной: орденами, увечьями и чем-то еще, таящимся в страдающих глазах, ныне прикрытых шляпой. Нет, не пойдет такой ни на кладбище, ни к церковной ограде. К пивному ларьку — да. Ибо пивной ларек — клуб для таких, как он, бедолаг, а церковь с кладбищем — тайна, подобная тайне смерти, которой солдату, покуда он живой, лучше держаться подальше. И тут Потапов вспомнил о городской бане. В Мшинске это было одно из оживленнейших мест, нечто вроде приюта, и не только для заправских парильщиков, но и для многих «потерянных» людей. Туда-то и направился Иван Кузьмич после некоторых размышлений.
Ведя эти более чем странные поиски опустившегося человека, Потапов спрашивал себя: что им, Потаповым, движет? Обида? Но разве может обидеть несчастный? Желание с его, Потапова, стороны сравняться хоть в чем-то с поверженным, попить с ним из одной кружки? Тоже вряд ли. Не настолько Потапов созрел нравственно, чтобы стать безукоризненно милосердным. Не из благотворительных же устремлений?! Пошловато в наших социалистических условиях копеечные жертвы приносить. Тогда что же? Боевые ордена? Не их ли оскорбленное, стыдливо припрятанное сияние заставило Потапова вздрогнуть до глубины души? Пожалуй. Как сигнал, как вспышка. И еще слова Шляпы насчет отца Потапова. Как там он: «Во имя отца, который у тебя на войне загинул…» Да! Именно это. Ниточка неосознанной надежды на связь, давно оборвавшуюся в псковских болотах. «А вдруг он знает меня, этот Поликарпыч? Вернее, отца моего помнит? По каким-либо фронтовым встречам? А что, если он воевал там, тогда, с моим отцом рядом? Бред?! А может, предчувствие? Мистика? А почему не закономерная случайность, не совпадение? Благоприятное стечение обстоятельств?»
Городская баня располагалась на сухом возвышенном берегу Мшинки, спиной к реке. Перед входом образовалась маленькая, обсаженная деревьями и кустарником, кудрявая площадь — летом в венчике зелени, зимой в опушке инея, снежной бахромы. В кустах под деревьями — лавочки и два-три киоска, торгующих напитками и банной мелочью: мочалками, мылом, мыльницами, вазелином, пемзой, нитками-иголками… Веники сбывали частные старушки, шуршащие подсохшей березовой листвой, так сказать — из-под полы.
Очутившись на этой весьма популярной в городе площади, прозванной Предбанником, Потапов, облаченный в импортный костюм, при галстуке, рослый, заметный, конечно же обратил на себя внимание завсегдатаев; искать инвалида не пришлось: старик Поликарпыч сам вышел из укрытия. Покинув лавочку, на которой под желтеющими липами коротали время пенсионеры, отбивающие «козлика», Поликарпыч сунулся было под ноги Потапову, на ходу нервно стуча о землю протезом и срывая с головы мятую шляпу. И тут Потапов энергично обнял старика, не дав ему возможности сесть на землю и протянуть шляпу; Иван Кузьмич плотно обхватил подвыпившего Георгия Поликарповича, как бы здороваясь с ним от души, не пряча улыбки.
— Давайте присядем, Георгий Поликарпыч! Отойдем с вами вон туда, в сторонку, за те кусточки. На пару слов…
— Неужто признали, вспомнили? — Инвалид запрокинул отекшее, изуродованное морщинами лицо, на какое-то мгновение обмяк в руках Потапова, будто в капкане.
— Значит, вы на фабрике работали?
— До вас — кладовщиком, на складе готовой продукции. А с вашим приходом — двор пошел подметать. Н-нда-а. И сейчас подметал бы, работенка нехитрая. Да разглядели, видать, что я на одной ноге танцую, в обнимку с метлой: не понравилось кому-то! Уволили. Благо основание имеется: дважды пенсионер — по инвалидности военной и по годам. А того, гады, которые уволили, не знают, что человек после пятидесяти не столько из-за денег на работу ходит, сколько из одиночества, чтобы в компании своих людей пожить подолее, н-нда, особливо ежели данный человек без семьи остался, среди, так сказать, долины ровныя…
— Если честно, Георгий Поликарпыч, то не я вас уволил, а кто-то из моих сослуживцев. А я только подписал, не вникая…
— Н-нда, а ты — вникай. На кой тебя шут в директора сунули, ежели ты вникать не можешь? А вдруг меня, невиновного, к расстрелу представили в той бумаженции, а ты взял и подмахнул, не глядя? Хорошо ли так? Нет, ты вникай, вникай! Потому что я без работы, без обчества — есть полностью убитый человек!
— П-простите меня… — сорвалось у Потапова с языка; про себя он успел заметить, как дернулась, будто от удара, от жалостливого слова «простите» голова старика.
— Как это… Что вы такое сказали? — прошептал он, мгновенно повеселев и перейдя на уважительное «вы».
— Я и говорю: простите, если можете.
— Тоись… прощения просите, так, что ли?
— Именно так.
— Н-нда-а. И что же — так вот без причины и просите али самого подперло? Что от меня-то понадобилось вам? Отзыв какой или рекомендация?
Потапов не стал смеяться над предположением старика, было и впрямь не смешно. Еще в начале их встречи, когда Поликарпыч запрокидывал лицо вверх, чтобы помериться с Потаповым взглядами, Иван Кузьмич испугался этого лица, верней — ужаснулся его правде, подлинности жизненных примет на этом лице; там было все: терпение, боль, неиссякаемое достоинство, отчаяние, перерастающее в протест, свободомыслие, приобретенное не по злобе, не с обиды, а в буквальном смысле — в боях: фронтовых и прочих, жизненных; но было там и смирение, не трусливое, не каменное смирение лягушки, упавшей в колодец, не смирение, приносящее пользу, выгоду, а смирение, приносящее улыбку. Потапов тогда, не дочитав стариковского лица, отвернулся, ужаснувшись нескончаемости примет, испарявшихся, кричавших с этого лица в обтекаемое, еще порожнее лицо Потапова. Иван Кузьмич мгновенно осознал, что лукавить с человеком, обретшим в жизни своей такое богатое лицо, бессмысленно и невозможно.
— Меня, конечно, «подперло», как вы говорите, только совсем в другом смысле, Георгий Поликарпович. Никакие рекомендации мне уже не помогут.
— Что так? Неужто с директоров полетели? Сейчас, н-нда, не только директора — министры падают. Со своих сидений.
— Опять не угадали, Георгий Поликарпович. Меня другое волнует. Понимаете, неинтересно жить стало мне.
— Так, так… Неинтересно, скучно? А может, нам того… сообразить по махонькой? Хотя опять же — до двух ничего не получится. Теперь с эфтим, сами понимаете… Или опять не угадал?
— Не угадали, Георгий Поликарпыч.
— Вот незадача, н-да. Верно говорят: чужая душа — потемки. Вчера наблюдал вас с одной девчушкой фабричной. Может, по эфтой линии незадача? И вопче, как это начальству может сделаться «неинтересно жить»? Оклад рубликов четыреста — раз! Черная машина персональная в распоряжении за углом дожидается — два! Снабжение, опять же… «пакет» в кабинет приносят. Три. Квартира будь здоров, наверняка — на рыло по комнате. Это четыре. Начальников над вами — раз-два и обчелся. Пять. Свобода, тоись. Путевки-командировки, заграница разная — живи не хочу! А ему, вишь ли, неинтересно. Мне тоже на третьем стакане «неинтересно» делается, потому как — успокаиваюсь. Дергаться перестаю. Директором фабрики и чтобы — неинтересно! Может, махнемся, не глядя? Я — в кабинет, а вы — на мое место? Под осенний мелкий дождичек? Бормотушку для моего сынка соображать — откупное на случай ночевки: без эфтого пароля Мишаня на порог меня не пускает. Н-нда-а. Интересно!
