Собралась теперь Говязова родня саман лепить. И соседей покликали на помощь. Котькины дружки, само собой, все тут. Я погоняю Ожинку. Микита с Юхимом формы носят, Котька доволен, гоголем ходит. На меня, правда, хмуро поглядывает монгольским оком, но, думаю, помягчает со временем.
Я командую по-Котькиному:
— Гоп-ля!
Ожинка понимает. Выпрыгнула из ямы, идем к речке. Вначале пугливо трусит тонкой кожей, затем охотно ступает в воду, наклоняет голову, стучит удилами… Погоди, погоди, сейчас я их выкину. Наклоняю ее голову. Стаскиваю через уши уздечку. Вытолкнула удила. Надел уздечку обратно.
— Пей!
Легонько посвистываю. Ожинка по-барски макает губы, поднимает морду, жует недовольно. Вода вместе с пеной льется изо рта. «Привередливая, шельма, — думаю. — Ишь питье ей не такое!» Вода и самом деле не того. Теплая, мутноватая. Одним словом, не колодезная.
Поглаживаю шерстку.
— Пей, пей!
Послушалась. Сосет. Комки по горлу звучно перекатываются. Мою Ожинке ноги. Сперва передние, потом задние. Стоит спокойно, не топнет ни разу. Хотя муха вокруг и жужжит.
Котька уже собрал компанию. Показывает номер. Разбегается, подскакивает над речкой, словно резиновый, переворачивается в воздухе через голову и — бултых в воду. Сальто переднее крутит. Задается монгол. Еще и покрикивает перед подскоком: «Але-гоп!» Циркач! Конечно, если бы любой из нас побывал в Барвенкове, может, похлестче бы научился: Но мы-то не были, а ему посчастливилось. Теперь хвастает, косоглазый.
Юхим попробовал. Разбежался: «Гоп!» Да как станет торчмя. Хорошо, попал в ил. А если бы в песок? Хохочут вокруг, поддразнивают:
— Не говори гоп, пока не перескочишь!
— Далеко куцему до зайца!
У меня свое занятие: Ожинка. Беру ведро, окатываю ее с крупа до гривы. Стоит не шелохнется. Любит! Хватаюсь за холку, скок — и на спине. Щекочу пятками ее бока. Ожинка медленно движется на глубокое. Замечаю, пошла вплавь. Вытянула шею, положила морду на воду, постанывает. Я прилег, держусь за гриву, чтобы потоком не смыло, переживаю вместе с Ожинкой. Но вот противоположный берег. Лошадь круто поднимается, берет горку рывком. Остановилась на бугре.
— Вперед, милая вперед!
Потанцевала на месте, потом как бросится вскачь. Чуть было не слетел. Прилег. Кричу: «Молодец, давай-давай!» И заходили подо мной мускулы, стегануло по щекам гривой. Чувствую, пьянит меня скорость. Хочется лететь вот так по воздуху и чтобы это никогда не кончалось.
Старого Гавву не узнать. Раньше, бывало, курицы не обидит. А теперь!.. Мясником стал, живодером. И, можно сказать, палачом. Вот как его жизнь перевернула. Раньше был худой, смирный, ни в какие дела не встревал: «Хиба воно мени нужно!» А сегодня? Круглый весь, щеки раздуты, лоснятся. Ходит быстро, низко приседая на деревяшке. Только — гуп-гуп! — земля вздрагивает. Деревянная нога «бутылью» называется. И впрямь похожа на бутыль, только горлышком вниз. Раньше и в мороз и в жару носил баранью шапку. Теперь нет. Раздобыл защитную фуражку с лакированным козырьком и тоже не снимает ее ни зимой ни летом. Из-под козырька пот каплями. Всегда жарко Гавве. Оно и не удивительно: то и дело вливает в себя горилку. Заработок жирный, позволяет. Время тоже находится.
Гавва мясник. В середине базара — мясной ларек каменной кладки. Посередине ларька — дубовая колода в два обхвата толщиной. На колоде разделывает туши. Гавва их разделывает. Так напрактиковался, что любого мясника заткнет за пояс. Лезвие топора — как бритва. Звонкое, из доброй стали ковано. Задень ногтем и дзенькнет тонко. Гавва берет тушу за ноги, кладет на шершавую, исклеванную топором колоду, начинает колдовать. И так повернет, и этак. То подаст вперед, то возьмет на себя. Сечет резко — кости хрупают, словно сахар. Любой мослак перерубает одним ударом. Живо, споро работает. Ну, конечно, если заприметит ляжечку парного теленка или молодого барашка, он ее мимо пальцев не пропустит. Отсечет, сколько надо. Помнет ласково. Подкинет на ладони и шлепнет в кошелку, что под лавкой. Это для себя. Не в счет платы, понятно, а как бы на магарыч.
Поверх клеенчатого жесткого фартука — широкий ременный пояс с ножнами. В них — ножи разной длины и ширины: от самых маленьких до сабельного размера. Выхватывает их попарно, не глядя, точит друг об друга. Один бросает на доску, другой пускает в ход. Кроит, полосует, колет, отделяет слои. Ну мастер, и весь разговор.
В небазарные дни дядько Гавва опять же не скучает. Перерезать барашку горло, подвесить на крюках вверх лодыжками, спустить шкуру — его занятие. Живо все провернет, еще и кружку горячей крови выпьет. От нее-то, от крови, у него и сила буйная, и стать широкая появились. Может, и характер переменился от крови?
Если где задумают колоть кабана, зовут Гавву. В момент порешит. Иные горе-палачи не режут, а мучают скотину. Воткнут нож между ребер, жертва вырвется, бегает по огородам, оглашая криком слободу. Не дело. Надо чисто, чтобы и не трепыхнулась. Тут лучше Гаввы мастера не найти.
Когда колют кабана — праздник.
Обычно это происходит осенью или под рождество. Ранней ранью, еще в темноте, раздается свиной визг. Заколотого кладут пузом на землю, наваливают на него соломы. Солома вспыхивает, окрашивая двор желтоватым светом. По белой стене хаты бегают причудливые тени. Деревья, кажется, пляшут. Пламя гудит, бешено рвется вверх. Пахнет подгорелыми копытами, сожженной щетиной. Вкусно пахнет смаленым хвостом. Когда кабана опалят начисто, его обрызгивают водичкой, укутывают свежей соломой, сверху набрасывают полость, подают команду:
— Душить кабана!
Пацаны шумно набрасываются на него, садятся верхом. Душат. Кабан упревает, доходит. Его раскутывают, подсовывают под низ снятые с петель двери сарая, переворачивают тушу на спину, рассекают брюшину, вываливают в оцинкованное корыто требуху, начинают выбирать жир, промывать кишки и желудок, которые потом будут начиняться мясом и гречневой кашей, то есть пойдут на колбасы и кеньдюх.
Шумно и людно, чистый праздник. Пацаны грызут хвост и уши. Коты таскают по огороду какие-то пленки, псы подлизывают кровяные следы. Дядька Гавва кидает в кошелку кусок теплой свинины, стучит «бутылью» дальше. Задерживаться долг не велит. Юхима тоже водит на свой промысел. Юхим — хлопец крепкий, как говорят, ветер в руках есть. Вот и подсобляет батьку. Школу Юхим бросил. Не век же в ней сидеть. Надо, мол, и за ум браться — семью кормить.
— Мне что, больше всех надо? Вон сколько хлопцев и девчат побросало школу. А я что, хуже их? — так говорит Юхим.
В средней школе отсев большой. Но мы с Котькой и Микитой держимся, бросать пока не собираемся. Юхим все реже с нами. То с батьком на живодерню ходит, то в базарный день на воротах стоит, пошлину с баб собирает, билетики взамен отрывает. Держится хозяином. Покрикивает на теток, чтобы не напирали, пропускает по одной, проверяет поклажу. Посмотришь на Юхима, и вспомнится сказка про козу-дерезу. Там есть такое место: «Стоит хозяин на воротах в червонных чеботах…» Юхим похож на хозяина, тетки — на коварных коз, которые всякий раз пытаются его обмануть. Но Юхима провести трудно. Не тот Юхим, что был, скажем, год назад. Проворство появилось, живости прибавилось. Рослый стал, головой над базаром возвышается. Бабы его за глаза по-всякому обзывают, но при встречах «доброго здоровячка» желают финансовому агенту.
Да, Юхим нашел свое место, определился. Мы кто? Так, ученики. А он фигура! И заработок и положение. Чеботы хромовые справил, пиджак купил. Ходит, семечками поплевывает, папиросы потягивает. Мы курим, что у кого «подстрелим», а он самостоятельный. И таиться ему не надо: сам себе голова.
Старший Гавва занялся неотложным делом: хлопочет о пособии по инвалидности. Считает, раз пострадал на колхозной работе, колхоз и должен ему платить. Правду сказать, вначале помогали. Не густо, но подбрасывали. Зерна там, овощей, сена, бывало, привезут для коровы. Теперь перестали. Отвечают: у тебя заработок дай бог каждому. И сын здоровый, и жинка трудоспособная. Гавва обозлился, написал повыше. Ждет, что оттуда скажут. Втайне надеется. Вишь, за Говяза заступились. Может, и ему пофартит. У «рачной» ведет разговоры с мужиками, почем зря поносит правление и особенно Оверьяна, председателя.
— Здоровья лишился, калекой стал. А мне что за это? Дулю! Глядите, хлопцы, доберусь до вас. Самому Григорию Ивановичу упаду в ноги, а таки выведу вас, живоглотов, на чисту воду!
Нынешний февраль выдался теплым. У скирды соломы, в затишке, чирикают суетливые воробьи. У южной стороны сарая топчутся ленивые куры. Петух, басовито крокоча, обхаживает подруг, чертя крылом по мокрому снегу. Пробует голос, настраивает его на долгое лето. Чтобы промочить осипшее горло, подходит к лунке, выдолбленной капелью.
