— Тя-тя-тя-тя...
Наталья улыбнулась:
— Мишенька, сыночек мой хороший, твоего тятьку на фронт угнали, а это к нам пришел дядя Миша! Понял? Дя-дя!
Но мой тезка тянулся ко мне и продолжал лепетать:
— Тя-тя-тя-тя...
Я к Борисову сыну пригляделся и вижу: он же похож на мать! Обрадовался этому, тут же впрягся в коляску и сказал:
— Миша, я лошадка! И-го-го-го! Поеду в огород — буду репу сеять!
Мой тезка махал ручонками и захлебывался от радости:
— Тя-тя-тя-тя...
Недели три я к Тиманковым приходил и с Натальиным сыном играл. Так к нему привык, будто всегда его нянчил. Солдатки и старухи меня за это хвалили, а некоторые удивлялись:
— Ну, Мишка, ты и терпеливый! Сам ребенок, а с чужим младенцем целями днями возишься.
— Да, не его печаль чужих детей качать, а он старается...
— Тут диво в том, что младенец у него не куксится, а ведь таких малышей, если раскапризничаются, усмиряют только зыбка или шлепок.
— У Мишки талан с маленькими возиться!
Не знаю, был ли у меня талант, но мой тезка редко капризничал. Он бы, конечно, ревел, да я ухитрялся отвлекать его от слез. Как только игрушка надоедала, так я давал другую. Ну и много разговаривал, а ведь младенцы это любят! Слов не понимают, а слушают охотно...
Только вот игрушек у нас с Мишкой было маловато. Пришлось мне делать их: резать разные палочки, кубики, кружочки, подбирать камешки... Я даже схитрил: от сбруи Карька отрезал погремушку, и она нам очень помогала! Загремит, заурчит, будто голуби на крыше заворкуют — и моему тезке весело!
Как бы то ни было, но Наталья усад засеяла. И вот когда она это сделала, то сказала:
— Ну, Мишенька, мой друг и товарищ, не знаю, как тебя и благодарить? Если бы не ты...
И неожиданно поясно поклонилась. Я так смутился, что кинулся бежать!
Примчался домой, а у нас убогий Ванюха трубакурит! Сидит, как званый гость, в красном углу и курит, и нудит:
— Иван Ильич, меня староста послал: иди, мол, к бондарю и скажи ему, да построже...
— Чего же ты скажешь?
— Велят тебе нынче же на барскую усадьбу прийти. Господин управляющий зовет.
Отец помрачнел:
— Зачем я ему понадобился? Я помещице нисколько не должен и перед нею ни в чем не виноват!
— Старостино дело приказать, а мое — сказать. Зачем тебе велят в барское именье топать, не ведаю!
Ванюха взял подожок, кинул окурок цигарки в лохань и стал подниматься. Разгневанная мать прикрикнула:
— Окурок-то зачем в лохань кинул? Ведь я помоями овец кормлю!
Косолапец отмахнулся и ухромал из избы. Отец руками развел:
— И зачем меня староста к управляющему гонит? Может, кто по злобе наябедничал?
Я сказал:
— Тять, а ты не ходи! У тебя нутрё хворое. Если управляющему ты нужен, пусть сядет в тарантас и к нам приедет!
Мать руками замахала — будто комаров от себя отгоняла:
— Что ты, Мишка, несуразицу плетешь? В нашу избу и господин придет? Да он одной минутки не пробудет и еще, чего доброго, с тяжелого воздуха чахоткой захворает!
Отец ответил мне:
— Я бы, сынок, не пошел, да как бы урядник не погнал. Боюсь под конвой попасть. Нет, пойду! И тебя с собой возьму: будешь у меня поводырем!
Этому я обрадовался. Еще бы! О барской усадьбе многое слыхал, но еще ни разу ее не видал. Захотелось хоть одним глазом глянуть, как баре живут. А день выдался теплый, солнечный, и до помещичьей усадьбы мы с отцом дошли без большой усталости. Первое, что я увидел, — это большой двухэтажный барский дом, а возле него, как цыплята возле наседки, теснились одноэтажные дома, а также амбары, склады, сараи и, чуть подальше, скотные дворы. У крыльца барского дома металась черная собака и злилась на нас с отцом.
Где-то рядом была кухня, и пахло жареным луком и мясными щами. Мы с отцом всегда хотели есть и потому переглянулись и, кажется, в одно время проглотили голодную слюну. Из приземистого одноэтажного дома на крыльцо вышла баба и нас окликнула:
— Эй, мужики, вы что тут толчетесь? Ишь, как собаку растравили! Барыня будет бранить...
Отец отозвался:
— К господину управляющему... Меня староста прислал, а зачем, не знаю!
— Это тебе в контору. Иди сюда!
Баба посторонилась, и мы вошли в дом. За столом сидел очкастый с седым ежиком волос человек, и отец ему поклонился:
— Ваше благородие, вы мужика Суетнова звали? Пришел я!
Управляющий снял очки, легко вскочил и забегал из угла в угол:
— Я о тебе многое знаю! Мастер — золотые руки. Грамотный...
И вдруг он так остановился, будто споткнулся:
— Нанимайся, Суетнов, барыне служить! Будешь мне помогать. Понял? Учительница Васильева говорила, что твоего сына надо бы в городе учить, да денег нет. Барыня приказала выдавать тебе большое жалованье, его хватит на прокорм семьи и за ученье сына платить.
Сначала лоб, а потом все лицо отца взмокли, и он утерся рукавом холщевой рубахи:
— Какое же у меня будет дело? Бочки делать или плотничать?
Управляющий усмехнулся:
— Дело? Их будет много. Скопинцы, волчихинцы, мамлеевцы, майданцы совсем обнаглели! Не только ночами, но и среди белого дня из барского леса, со складов крадут и увозят бревна, клепку, тесины и дрова... А сколько барского хлеба с полей пропадает! Люди совсем бога забыли и совесть потеряли. Вот ты, грамотей, и должен понимать, что частная собственность у нас с самой древности считается священной и неприкосновенной. На этом держалась и держится святая Русь, а воры рубят этот корень государства российского!
Отец нетерпеливо спросил:
— Ваше благородие, я все-таки не пойму: вы меня сторожем, что ли, в поместье сватаете? Мужиков и баб ловить и сюда, в контору, приводить?
Управляющий даже ногой притопнул:
— Да, приводить! А кто станет упрямиться, вместе с урядником тащить ко мне на расправу! Будешь конным объездчиком, и от тебя никто не ускользнет! Соглашайся, Суетнов, и сегодня или завтра с утра становись на должность!
Отец тяжело задышал. Я подумал, что он упадет, и обхватил его ноги:
— Тятенька, пойдем на улицу! Пойдем, а то упадешь и разобьешься!
Угрюмо глянув на управляющего, отец кивнул:
— Благодарствую, ваше благородие, за добрые слова, но служить не могу: хворый я, сил нет! Видишь, как плечи-то мне перекосило? Не столько работаю, сколько лежу и на супругу с сыном тоску навожу. Вот и сюда без сына идти не решился: в дороге помощник нужен...
Управляющий задергал острыми плечами:
— Как так? А староста тебя расхваливал, рекомендовал...
— Староста — здоровый мужик, а здоровый хворого не понимает!
Сильно согнувшись и поджимая рукой бок, отец медленно выбрался из конторы. На улице нас снова обдал соблазнительный запах мясных щей и оглушил неистовый лай собаки. Отец сквозь зубы процедил:
— Вот, сынок, не вышло из мужика Ивана богатого пана! Отказался я от мясных щей и жареного лука, от хорошей одежды и от денег. Не поедешь и ты в город учиться: у тебя такая же, как и у меня, судьба!..
Пока была видна усадьба помещицы, отец молчал и не оглядывался на нее, а потом, за холмом, распрямился и погрозил кулаком:
— У-у, звери! Хотели меня купить за жирные щи? Нет, ваши благородия, на Иване холщевая рубаха запылилась, но совесть чистехонька, как первый снег!
Мы пошли быстрее и скоро очутились у глубокого оврага. Нам наперерез из него вышли три мужика с топорами. У меня сердце екнуло.
— Тять, это разбойники? У нас же нечего отнимать!
— Наши, майданские, мужики, но зачем они тут?
Трое подошли к нам.
— Откуда, Иван Ильич, путь держишь?
— Из барской усадьбы топаю.
— Почто туда наведывался?
— Староста посылал. Управляющий хотел меня конным объездчиком поставить, чтобы я мужиков и баб на помещичьем поле и в лесу ловил и в контору на расправу тащил...
— Вон зачем тебя звали! Согласился?
— Отказался. У меня же совесть-то телята не сжевали!
Мужики переглянулись и молча закурили. Потом один сказал:
— Благодарствуем, Иван Ильич! Спас ты нас от великого греха.
— Я? От какого такого греха?
— Думали, что ты помещице продался, и хотели тебя в этом овраге похоронить. Ну а ежели ты чист и непорочен, то забудь, что нас видел! Иди, Иван Ильич, с богом!
Мы пошли и боялись оглянуться. У меня с перепуга ноги еле двигались, да и отец свои чуть-чуть волочил...
* * *
Отец рассказал матери о трех мужиках из оврага. Она слушала и ахала:
— Ах ты, господи, все беды на нас! Гляди, Иван, а ты, видно, со страху поседел! На висках и в бороде белые волосы.
— Седина не беда, была бы силушка в жилушках, а ее у меня маловато!.. Анна, шли мы полем, и я видел: рожь поспела, и яровина дозревает. Теперь только успевай поворачивайся. Эх, проклятая водянка! Когда она меня перестанет ломать и калечить?
