— Боюсь, что дела у тебя неважны, молодой человек.
Я ждал.
— Ясно?.. Придется оттяпать твою ногу по щиколотку.
Мое сердце взлетело вверх, потом опустилось, и я произнес, не узнавая своего голоса:
— Неужели ничего нельзя сделать?
— Что вам дороже? Жизнь или нога?— спросил он сердито.
Я молчал.
А он, сердясь еще больше, сказал:
— Гангрена — штука серьезная. Лучше лишиться ступни и ходить в ботинке, чем ждать, когда вот эти пятна поднимутся еще выше...— и, не закончив своих слов, крикнул на сестру:— Чего вы ждете? Снимайте гипс!
Я сказал:
— Я ни за что не дам ампутировать.
Профессор ничего не ответил. Он долго рассматривал мою ногу, иногда делал мне больно, сопел, склонившись надо мной, и, в конце концов, заявил:
— Подождем. Может, ты и выдюжишь. Пока у тебя организм не подорван. Постарайся компенсировать отсутствие необходимого питания за счет бодрости,— и произнес, как заклинание, фразу, о которой мне говорил Цыганков:— Неунывающие всегда выздоравливают.
Я сказал:
— Обещаю вам не унывать, но вы сделайте все, что можно... Ведь я не только солдат, но и спортсмен. Мне без ноги никак нельзя.
Он грустно усмехнулся и бросил, направляясь к умывальнику:
— Не до жиру — быть бы живу... Какой уж тут спорт!
Намыливая руки, спросил через плечо:
— Чем ты занимался до войны?
— Я по профессии инженер... железнодорожник.
— Ну-у,— протянул он,— это тебе не помешает,- и, держа в одной руке полотенце, ткнул меня мокрым пальцем в нос и сказал:— Ты настоящий русский парень (вон у тебя какой нос) и все выдюжишь.
Возвратившись в палату, я спросил у Шаромова:
— Слушай, Володя, как ты расцениваешь мой нос?
— Самый римский. Устраивает тебя?
Я отрицательно покачал головой.
— Ну, греческий,— сказал Володя,— только так его можно назвать с большой натяжкой.
— А без натяжки?
— А без натяжки — нос хвастуна. Слишком уж часто ты его задираешь.
— А ну-ка, достань зеркало, грубиян.
Рассматривая нос в зеркало, я пожал плечами. «Врет профессор. Никакого намека на то, чтобы он был курносым».
Днем все было прекрасно, потому что Володя не отходил от меня ни на шаг и отвлекал от черных мыслей, зато по ночам я не мог уснуть. Особенно тяжело было слушать стоны пожилого солдата, который лежал в противоположном углу. Не знаю, в бреду или нет, но он все время просил отрезать ему руку, говоря, что он не в силах больше терпеть. За эти ночи я возненавидел его. Мне казалось, что я согласен вытерпеть любую боль, лишь бы мне пообещали сохранить ногу. Я доставал табак и скручивал себе папироску. Когда приходила дежурная сестра, прятал папироску под одеяло и делал вид, что сплю. Она подозрительно склонялась над ранеными, но никак не могла подумать на меня, потому что я считался тяжело больным, и она была уверена, что после укола я всю ночь витаю в раю. Дождавшись, когда она уйдет, я садился на постели и вступал в единоборство с маятником, который сразу же начинал меня бить по стенкам черепа. Мое бессилие выжимало из глаз слезы. Неужели я слабее Цыганкова? Какой я к черту спортсмен, если не могу перебороть боль! Все возвращаются на фронт, а я валяюсь в госпитале, как самый никчемный человек.
Мысль о том, что я не вернусь на фронт, приводила меня в отчаяние. Хотя бы туда — на строительство дороги! Майора нет, Гольдмана нет,— как я там нужен! Ясно, что и под Ленинградом скоро начнется наступление; может быть, его и откладывают как раз потому, что не готовы дороги. Но тут я вспоминал о словах профессора, и отчаяние снова наваливалось на меня.
А днем в палате появлялся замполит, которого весь госпиталь звал комиссаром, и подливал масла в огонь: под Сталинградом — успехи, на Центральном — успехи, не за горами прорыв нашей блокады...
Однажды он пришел поздно, когда все, кроме меня, уже спали, и срывающимся от волнения голосом крикнул:
— Подъем!
И когда перепуганные со сна раненые начали вскакивать, комиссар, перекрывая металлический звон кроватных матрацев, сообщил торжественно:
— Только что передали по радио «В последний час»! Замкнуто кольцо северо-западнее Сталинграда, на участке Калач—Абганерово. Четверть миллиона немцев в кольце! Их пытаются снабжать продовольствием и боеприпасами с «юнкерсов», что при активности нашей авиации совершенно невозможно... Ожидайте, товарищи, прорыв блокады!
Лихорадочно заметались в моей голове мысли: сегодня второе декабря, я давал слово профессору... Блокаду будут прорывать без меня... Неужели у меня не хватит сил, чтобы сохранить ногу?.. Хотя бы сохранить ногу... Сейчас уйдет комиссар, и я встану... Скорее бы он ушел...
Я чувствовал, как меня бьет дрожь.
Палата долго не могла утихнуть.
«Скорее засыпайте, скорее,— заклинал я соседей.— Только бы успеть до рассвета. Неужели я не осилю в единоборстве с маятником?»
В полнейшей тишине я осторожно опустил ноги на пол. И вдруг вздрогнул от Володиного голоса:
— Тебе чего?
Я ничего не ответил своему другу, боясь разжать зубы, которые, как мне казалось, вцепились в маятник и не давали ему качаться. Посидев так, я, наконец, осмелился и разжал их. Маятник сразу же начал колотиться. Володя прошлепал ко мне босиком по ледяному полу. Я понял, что перехитрю маятник, вступив с ним в борьбу уже с союзником в лице Володи.
— Поддержи меня за плечи, — сказал я.
Володя помог мне подняться и поставил меня на ногу. Мои зубы не выпускали маятника, а боль, прилившая к раненой ноге, была мне не страшна.
Я постоял с закрытыми глазами, когда же открыл их, то увидел в Володиных руках костыли. Я примерился к ним и, придерживаемый за плечи другом, сделал первый шаг. Мы молча дошли до Володиной койки, и я немного отдохнул на ней. Потом так же молча пошли обратно.
В эту ночь не было наших обычных шуток. Володя священнодействовал, словно жрец, и я был рад этому, потому что боялся разжать зубы для ответа. Мы молча выкурили по папиросе.
Зато утром, увидев, как я раскачиваюсь на костылях, Володя сказал:
— Ну, как, новорожденный, мамина юбка тебе не требуется?
— Мне требуется третий костыль, чтобы запустить в этого наглеца, считающего себя моряком,— сказал я весело.
— То-то я не знал, чем сегодня топить печку,— рассмеялся он.— Сожгу все костыли, чтобы не было повода попадать тебе под трибунал за убийство.
— Погоди, через день-два я закачу тебе нокаут по всем правилам.
В этот же день я сам прошел к умывальнику. Глядя, как я умываюсь, Володя начал смеяться надо мной:
— А водичку тебе подогреть не надо?
— Иди ты, знаешь, куда?
— Знаю. В баню, в русскую довоенную баню, где сколько угодно горячей воды, чтобы можно было принести тебе хоть одну шаечку.
Я брызнул в него из-под крана.
— Расточитель,— рассмеялся он.— Что бы ты делал месяц назад, когда, как говорят, не работал водопровод?.. Маменькин ты сынок, смотри, как умываются моряки!
Он снял рубашку и начал плескать ледяную воду на грудь, похлопывая себя ладонями и крякая от холода.
— Вот уж, действительно,— сказал я,— Видно, что кроме воды ты ничего не испытывал, морской волк. А знаешь ли ты, как умываются спортсмены?
Я отогнул лист картона в окне и захватил пригоршню снега.
Лицо Володи стало серьезным:
— Не сходи с ума. Запросто простудишься. Ты же столько лежал.
Я рассмеялся. За первой пригоршней последовали вторая и третья.
— А теперь разотри меня полотенцем! Да покрепче! А то я, действительно, еще не могу обойтись без маминой помощи.
После завтрака я осторожно откинул одеяло и внимательно осмотрел кожу на ноге выше гипсовой повязки. Темно-синий глянцевый цвет ее мне не понравился, но Володя, заметив это, успокоил меня:
— У меня так же было, но — видишь — все прошло. И у тебя не будут ампутировать.
Для меня было новостью, что он знает о намерении профессора расправиться с моей ногой.
— Брось,— сказал он еще раз.— Не журись.
И только сейчас я подумал, что был эгоистом, занятым самим собой, и ни разу не поинтересовался Володиной судьбой. Ходит и ходит парень, волоча ногу, так будто ему и положено. А ведь буквально несколько дней назад я слышал, как он уговаривал лечащего врача прописать ему массаж, который, как он предполагал, будет полезен. Ему все время казалось, что врачи в его лечении положились лишь на силу его организма и время.
Он согласен был вынести любую операцию, принимать любые процедуры, лишь бы скорее возвратиться на фронт... А я, жалкий человек, был занят лишь самим собой...
— Ничего, Володя, все будет хорошо. Вылечат. Еще и к прорыву блокады успеешь.
— Ты так считаешь?— с надеждой спросил он.— Я тоже не верю профессору — грозится, что при первой возможности на «большую землю» отправит. А я — разведчик, пойми. Что я там буду делать? Мое дело вот,— он похлопал по подушке, под которой я по-прежнему хранил его пистолет, задумался. Потом, словно очнувшись, попросил:— Дай-ка мне его.
