— Ты так считаешь?— с надеждой спросил он.— Я тоже не верю профессору — грозится, что при первой возможности на «большую землю» отправит. А я — разведчик, пойми. Что я там буду делать? Мое дело вот,— он похлопал по подушке, под которой я по-прежнему хранил его пистолет, задумался. Потом, словно очнувшись, попросил:— Дай-ка мне его.
И, взяв, любовно гладя его холодные грани, заговорил взволнованно:
— Хотели отобрать! Говорят, не положено в госпитале... А ты жди, когда тебе новый выдадут, да еще такой попадет, который из-за каждой песчинки заедает.— Он помолчал, взвешивая пистолет в руке. После долгой паузы признался:— В конце концов, дело не в этом... Ты пойми, Сашок, пока эта пушка при мне — я чувствую, что попаду на фронт... Это, как бы сказать... символ, что ли... Держу сейчас его в руках и знаю: скоро поработаю в тылу у фрицев!
Это был, пожалуй, единственный случай, когда Володя разоткровенничался. Даже когда в следующее воскресенье Лада расспрашивала его о ноге, он произнес небрежно:
— Все в порядке, мы еще с тобой попляшем на торжественном вечере в честь прорыва блокады... Можно мне помечтать? Это будет так: командир дивизии награждает меня увольнительной в Ленинград; я при всех орденах и в новенькой форме являюсь к тебе в лабораторию...
— Не скромничай,— рассмеялась Лада.— Если уж мечтать, так по-настоящему. Командир дивизии представляет тебя к очередному ордену и направляет в Смольный, где — на торжественном заседании — должны его вручить. Ты заходишь за мной, я тебя жду в довоенном платье, сшитом для школьного бала...
— И мы идем с тобой, а у меня расстегнут ворот гимнастерки — сверкает тельняшка...
— И тебя не останавливают патрули,— шутливо съязвила Лада.
— И меня не останавливают патрули, наоборот, отдают честь бойцу подплава,— продолжал серьезно Володя.
Они так увлеклись, что забыли обо мне... Что ж, они имели на это право.
А что ждет меня — об этом мне откровенно сказал профессор...
Выражение моего лица было, наверное, настолько безнадежным, что Володя прикусил губу, а затем, как ни в чем не бывало, спросил:
— А ты чего надулся? Помечтай вместе с нами, — и, видя, что я молчу, обратился к Ладе сокрушенно:— Сашка расстраивается, что блокаду без него прорвут. Чудак! С блокадой покончат, так Берлин тебе оставят... Скажи еще спасибо профессору, что ногу обещает сохранить.
А Лада, переведя взгляд с Володи на меня, всплеснула руками, вспомнила:
— Мальчики! Заговорили вы меня! Ведь медали утверждены! За оборону городов-героев. И наша там стоит первой. Она будет сверкать, как золото, а ленточка у нее будет, как молоденькая травка... Свеженькая, свеженькая травка... А на ней — Адмиралтейство... Знаете, оно какое?
— Знаем,— самодовольно сказал Володя.
— Нет,— покачал я головой.
Лада всплеснула руками:
— Саша! Да оно, как... золото... а колонны белые... И все как бы в полете... Золотой шпиль в небе... На фоне заката... А рядом Нева, гранитные набережные...
Она поставила ноги на перекладину табуретки, натянула халат на колени и, обхватив их руками, раскачиваясь, продолжала задумчиво:
— Вы не знаете, какой наш город и как я его люблю... А сейчас идешь по Невскому, и серые фасады, нарисованные на фанере... А фанера раскололась — и там пустота... А на Аничковом мосту нет коней... Ходишь по городу, а они под тобой,— в земле...
Мне показалось, что у нее на глазах выступили слёзы.
Когда она ушла, Володя закурил и, забыв протянуть мне спичку, заявил хмуро:
— Все равно уйду на фронт.
Я вздохнул. Он словно очнулся и, улыбнувшись виновато, сказал:
— У тебя дело сложнее. Но ничего, и ты своего добьешься. Брось грустить!
А наутро мы снова занялись зарядкой и обтиранием снегом. Когда на подоконнике снега не было, Володя выходил на улицу и приносил его полную куртку. Однажды я решил, что и мне настала пора спуститься по лестнице, и, поддерживаемый другом, выполз за стены госпиталя. Стоял ясный февральский день. Небо было по-весеннему голубым. Серенькие воробьи хохлились на проводах. Мимо, по чуть припорошенному асфальту, промчалась машина. В кузове ее сидели девушки в шинелях. Володя не растерялся и запустил вдогонку снежком. В тот момент, когда я не успел еще растереться полотенцем, выскочила разгневанная сестра из соседнего отделения и напустилась на нас. Нам стоило больших трудов ее уговорить, а на следующий день путь на улицу нам был заказан. Соседи по палате, которые до этого с удивлением наблюдали из-под одеяла за нашими оживленными физиономиями и с недоверием поглядывали на багровые от растирания плечи, долго злорадствовали над нами. Володя предложил обратиться за поддержкой к начальству.
— Вот тебе и придется взвалить эту тяжкую обязанность на свои плечи,— рассмеялся я.— Иди к замполиту. Ты же сам говоришь, что вы с ним старые знакомые.
Володя обиделся и ушел в коридор.
Мне надоело сидеть одному, я взял костыли и направился к нему.
В руках у него была газета.
— Читал?— спросил он миролюбиво.— Фон Манштейн идет на выручку группировке под Сталинградом.
— Тот самый, которому здесь надавали по шее?
— Тот.
— Увязнет и там, как увяз в Синявинских болотах.
— Определенно. Здесь карьеру утопил, а там и сам пойдет ко дну, как Паулюс... На, читай: Минеральные Воды освобождены.
Приятная волна коснулась иголочками спины. Мои Минеральные Воды! Ох, как все переменилось!.. Я вспомнил Славика Горицветова, а потом подумал, что напрасно я ропщу на свою судьбу: дай бог, все кончится хорошо, и, может, я попаду на фронт; а уж если на то пошло, то и без ноги жить можно, а вот Славика не вернешь, не порадуешься с ним нашим победам... Минеральные Воды, мое боевое крещение!..
Володины слова дошли откуда-то издалека. Что он говорит? Ах, да! И здесь накапливают силы для прорыва?
— Ну, конечно,— отозвался я.
И как бы в подтверждение наших надежд, в коридоре появился новичок в сопровождении няни.
— Откуда, братишка?— бросился ему навстречу Володя.
— Из-под Мги.
— Как там?
Раненый махнул рукой:
— Уйма. Свежих частей уйма, танков. Рванем не сегодня-завтра.
Володя весело посмотрел на меня и подмигнул.
А на другой день по госпиталю пошли упорные слухи, что блокада прорвана, что соединились части Ленинградского и Волховского фронтов. Но толком никто ничего не знал. Комиссар, появившийся на минутку в ординаторской, загадочно улыбался, разводил руками. Заявил одно: «Ждите новостей». Позже кто-то сказал, что видел его из окна — сам следит, как монтер забирается на электрический столб. Однако свет не вспыхнул, а, значит, молчало и радио.
Но и без радио все стало ясно. Радостные возгласы и аплодисменты, расколовшие настороженную тишину, пружиной выбросили нас из постелей; налетая в темноте на кровати, сбив табуретку, заплетаясь в костылях, я прыжками выскочил в коридор. В конце его, в дверях первой палаты, стоял комиссар, и лампа-молния в выброшенной его руке казалась факелом.
Таким я и запомнил на всю жизнь сообщение о прорыве блокады.
Свершившееся было настолько грандиозным, что даже Володя не сетовал, что не успел быть его участником. Наоборот, желая сделать мне приятное, сказал великодушно:
— Ну вот, ты говорил, что я без тебя уйду на прорыв блокады... Вместе пойдем на штурм Берлина.
А утром, когда за окном вывешивали флаги,— без него, конечно, не обошлось.
Теперь мы обходились без радио и газет — прибывавшие раненые знали во сто крат больше любого журналиста.
— Откуда?
С гордостью:
— Э, брат, я из дивизии Симоняка!
Комментарии были не нужны.
— А ты?
— Батальон Собакина.
Это произносилось таким тоном, словно он сам был Собакиным.
И если кто-нибудь подхватывал восхищенно:— Знаем, герой,— говоривший измерял его взглядом с ног до головы:
— Дура. Не герой, а трижды герой.
В воскресенье Володя не находил себе места — ждал Ладу.
Но вместо нее в палате появилась та самая блондинка, которая когда-то увела его к комиссару. Мы знали, что ее зовут Асей, что она работает секретаршей у главврача и что половина раненых влюблена в нее. Однако видели мы ее редко, потому что она почти не заходила в палату.
Ася была нагружена до самого подбородка подарками, и две молоденькие сестры сопровождали ее, неся тоже по объемистой груде разных свертков и пакетов.
Ася обходила койку за койкой и, наконец, очутилась около меня. Она спросила, что бы я хотел получить. Табак? Кисет? Носовой платок? Может быть, мыло?.. Присесть? Погодите минуточку. Вот она раздаст подарки, тогда посидит немножко. Я наблюдал за ней. Она была очень вежлива, очень мила, очень красива. Я смотрел, как она картинно наклонялась над раненым, протягивала подарок, оттопырив мизинчик с ярким ногтем. В сшитом по фигуре халате, она очень походила на артистку, изображающую на сцене медсестру. Я подвинулся, когда она вновь подошла ко мне. Но она притянула рукой табуретку и уселась на нее, поставив ноги на перекладину. О чем мы будем говорить?— спросила она. Ах, о чем угодно? Она положила руки на колени. У нее были длинные красивые пальцы, на безымянном пальце левой руки сверкало золотое кольцо с камешком.
