Скучно, папа, — вырвалось у меня.
А Библия? — удивился отец. — Разве нам, избранным, может быть скучно с ней? Библия — единственное откровение, данное роду человеческому.
Разве я тоже избранный?
А как же? Ты самый счастливый на этой земле. Тебе уготована вечная жизнь. Ты раскрыл свою душу Христу, и он вошел в нее. Все остальное пусто для тебя. Помнишь, мы с детьми разучивали стишок?
Делу время, потехе час!
А там, глядишь, — и нет уж нас.
Любви тепло и упованье.
На миг согреют — и до свиданья!
Отец взял ведро и пошел за водой к колодцу.
От его слов я приободрился. Выходит — я избранный! Ну, а пацаны, что они смыслят? Знай себе — играют. Они проживут немного, а я бессмертен. И мне уже не хотелось на улицу к ребятишкам, которые дразнили меня «бактистом». Но я теперь плевал на них, я же избранный, а они…
Пашка, вставай! Иди очередь за хлебом займи, — сквозь сон услышал я сердитый голос матери.
Пусть Ванька, — возразил я, увидев, что в эту ночь он почему — то спал со мной. Я не слышал, когда он пришел ко мне.
Тогда телка гони.
А коров — то прогнали? — надеясь полежать еще с полчасика, спросил я.
Только что.
Я быстро встал. В нашем поселке такой порядок: сначала пастух гонит коров, а потом уже всей улицей провожают телят до самого леса. Заправляя холщовую рубашку под брюки, я поглядел на Ванюшку. Он лениво потягивался.
«Прозевает очередь. И опять паевую книжку забудет. Мать ему уши накрасит», — подумал я.
На лицо Ванюшки через щель в ставне упал яркий луч солнца. Ванюшка сморщил усыпанный веснушками нос, смахнул со лба темную прядь волос, потянул на себя одеяло. Мелькнули грязные пятки.
Я спустился в дедову комнату взять кнут. Дед редко давал его, но уж если кнут оказывался у меня, все мальчишки начинали завидовать. Кнут был с кисточками, кольцами, а ручку его украшал узор из меди.
На столе горела керосиновая лампа. Дед сидел спиной ко мне в самодельном кресле и тихонько посапывал в бороду. Он любил спать сидя.
Я на цыпочках пробрался к стене и снял с гвоздя кнут.
Стой! — встрепенулся дед. — Думаешь, я не слышу? — От неожиданности кнут выпал из моих рук.
А ну, брысь под лавку! — крикнул дед, сердито взглянув на меня зелеными глазами.
Это под какую лавку? — будто не понял я и окинул взглядом комнату. Дед грозно поднялся.
Печь в нашем доме была такой большущей, что занимала половину кухни и даже угол дедовой комнаты. Я шмыгнул под эту печку и притих. Огромные сапожищи прошаркали по скрипучим половицам и подошли к кнуту. Толстая волосатая рука подняла его. Коричневые сапожищи приблизились ко мне.
Ах ты, пострел! — проворчал дед. — А ну, вылазь, чего там, — дед застучал ручкой кнута о пол.
«Еще выпорет», — подумал я и забился глубже.
Вылазь, говорю!
А вот и не вылезу, — упрямился я.
Тогда оставайся один, пусть тебя крысы там едят, а я пошел.
Сапоги стали удаляться. Я высунулся:
А бить станешь?
Ну, ну, вылезай, — пробасил дед.
Взаправду — не станешь?
Не стану, вылезай. Слышишь, уже телята мычат. Опоздаешь…
С опаской поглядывая на дедову руку с кнутом, я вылез из — под печки до пояса. Дед поглаживал темно-серую бороду, похожую на куделю, из которой мать пряла пряжу.
А ты мне, деда Никандр, кнут дашь, а?
Ладно, ладно.
Не обманешь?
Экой ирод, прости господи! Говорю — дам, чего еще?
С юркостью мышонка я проскочил между дедовых ног, выдернул у него кнут и выскочил из комнаты. Потом приоткрыл дверь и сказал:
Попробуй еще раз кнута не дать, так я тебе ягоды приносить не стану.
У деда дернулся ус, зашевелились густые брови.
Ладно, бери, когда понадобится, да не забудь к чаю земляники набрать.
У ворот, помахивая хвостом, крутолобый Борька пил из деревянного ушата пойло.
В конце улицы, у речки, появились телята. Самых маленьких, не привыкших к стаду, мальчишки и старики вели на поводках.
Наш Борька был самым сильным. Завидев стадо, он вытаращил глаза, выпрямил хвост и с задиристым мычанием бросился в самую гущу. Телята бодали друг друга до самого леса, а там притихли. Те, которые родились весной, настороженно принюхивались к незнакомому запаху молодой травы и, не срывая ее, только причмокивая, мяли толстыми губами, будто сосали у матери вымя. Годовалые же срывали ее с сочным треском.
Капельки росы на траве и листьях горели разноцветными огоньками. Вовсю заливались, трезвонили птицы. Я брел по лесу, собирая в кепку душистую землянику. Корни сосен змеями лежали поперек тропинки…
Когда я вернулся, на кухне уже собрались завтракать. В щель приоткрытого ставня падал свет на чисто выскобленный стол. Места за ним занимали по старшинству, и упаси боже, если кто — нибудь сядет вперед отца или деда, да еще на чужое место!
Первым у окна сел дед, за ним отец, за отцом Ванюшка, потом я, а уж после меня семилетняя Лизка.
В ожидании еды мы с Ванюшкой начали говорить о ягодных местах, где часика за два — три можно с верхом набрать ведерную корзину.
Мы вчера с Сашкой Тарасовым на ежевичник напали, — сообщил Ванюшка. — Ну, заприметили, чтобы потом, когда поспеет, обобрать его.
А я знаю облепиховые места, — похвалился я.
Отец строго поглядел на нас, и мы умолкли. Все встали, а отец начал молиться, сложив на груди руки:
Дорогой наш Иисус, творец наш небесный. Ты питаешь нас духом святым, но и плоть свою мы должны подкреплять, дабы не быть немощными и ревностно прославлять имя твое. Дай нам силы дойти до конца пути нашего, во всем принимаем твое благословение. Аминь!
Аминь! — хором повторили мы.
По длине молитвы я узнавал, как голоден отец. Короткая — сильно проголодался, длинная — совсем не хотел есть.
Отец стукнул ложкой по краю большущей алюминиевой чашки. Это означало, что можно начинать.
Окрошка была вкусной, и мы, ребятня, норовили зачерпнуть со дна кусок яйца или мяса. Но второго сигнала еще не было, а без него это не разрешалось. Кто осмеливался это сделать, того выгоняли из — за стола и целый день не давали есть.
И вот, наконец — то, два долгожданных удара. И ложки задвигались быстрее, вылавливая вкусные кусочки.
Мать подложила еще немного гущины и села на лавку к шестку, где ела отдельно из своей чашки. Тут вдруг Ванюшка, незаметно для старших, выпустил на стол большого черного муравья со связанными передними ножками. Бедняга закувыркался по столу, а Ванюшка шепнул нам:
Зарядку перед завтраком делает.
Лиза и я захихикали, глядя на муравья, и даже позабыли про гущину. Ванюшка успел съесть добрую половину ее, а мы получили от отца ложкой по лбу. Морщась от боли, мы все же хихикали, и отец всех нас поставил возле стены на колени.
На коленях мы стояли недолго, так как я стал громко просить господа, чтобы он простил Ивана за допущенный грех.
Ябеда! Трепач! — прошипел Ванюшка и залепил мне оплеуху.
Я же для того, чтобы нас простили и дали нам снова есть, — захныкал я.
Убирайтесь все из дому! — разозлился отец. — А ты, мать, не давай им жрать целый день! Пусть запомнят, как за столом надсмехаться над божьим даром!
После завтрака дед с лопатой на плече отправился в сад окапывать ранетки, отец занялся делами молельного дома, Ванюшка куда — то исчез, а я незаметно улизнул на улицу. Солнечный день ослепил меня, будто я только что вышел из темного погреба.
Перед нашим домом широченный голубой луг. Каждый день на него опускается самолет.
Я радостно вдыхаю запах цветов и полыни, к нему примешивается запах меда. Иногда накатываются волны густого тепла, точно кто — то порой открывает дверь невидимой жарко натопленной бани. Много на лугу всяких веселых трав. На белых цветах, особенно пахнущих медом, сидят охмелевшие бриллиантовые жуки. На красных — бабочки, хлопающие желтыми крыльями. На фиолетовых — свекольного цвета мотыльки.
Я прибегаю на этот луг, ныряю, как в воду, в его пахучие травы, и они укрывают меня. Лежу на спине и смотрю в небо. Кивают, будто здороваются, колокольчики и васильки. Они кажутся большущими, величиной прямо с дерево, а усатые жучки и паучки похожи на сказочных чудовищ. В гуще травы стрекочут кузнечики, где — то трещат дрозды, высоко в небе, как в гору, взбирается жаворонок. Сначала он тирликает, потом стихает и летит вниз…
Солнце обдает землю потоком пылких лучей.
Па — а — а — ве — е — л! — густо послышалось издали.
«Дед зовет, — и я плотнее прижался к земле. —
Еще заставит чего — нибудь делать!..»
Варнак, поди сюда! — не унимался дед. — Я ведь знаю, что ты здесь, — уже послышалось ближе.
«Что он? И сквозь траву видит?!» — удивился я и осторожно выглянул. Мне показалось, что по лугу шел великан.
«Еще не разглядит, да раздавит сапогом», — и я вскочил
