Мотюнин бледнеет, пятится к своей избе…
Несколько дней частушек не слышно. Они возобновляются в следующую гулянку. А наутро Мотюнин боязливо заглядывает к нам в калитку и, увидев деда, спрашивает:
Никандр Никанорович, я вчера с вами не ругался?
Притка[2]тебя знает! Вроде нет, — усмехается Дед.
Тогда это мне, наверное, приснилось. Что же это такое? Все одно и то же снится? — недоумевающий — Мотюнин уходит, садится на лавочку возле своей избушки, начинает чесаться и не может понять — повторный сон приснился ему или он на самом деле снова ругал деда?
А однажды Мотюнин рассказал дяде Савелию страшный сон. Я неподалеку сидел в траве и слышал их разговор.
Понимаешь, и снится мне, будто я снимаю рубаху, глянул на себя, да так и обмер. На груди и животе поганые цветы выросли! С лепестками толстыми, как у кувшинок. Да только цвет — то их не желтый, а зеленый. Как я дал по ним рукой, они и отвалились! И ничуть не больно мне, только после этого я ощутил страшный зуд на груди. Просыпаюсь и сразу к зеркалу. Посмотрел, чистая грудь. Успокоился немного, ковш браги выпил, ничо, захорошело. Вроде успокоился. Как хмель начал выходить, так снова мне цветы мерещатся. Вот и пью сейчас!
И пошто ты с этим баптистом связываешься? — рассердился дядя Савелий. — Слабый ты душой. От самовнушения сдохнешь! Бросай — ка пить и мотай отсюдова подобру — поздорову. Ведь не стерпишь, опять ругаться пойдешь. Я себя здоровым считаю — и то опасаюсь этого человека.
Уеду, — пообещал Мотюнин и, как бы проверяя, провел ладонью по груди.
Не сдержал слова Иван, опять запил, и ссоры продолжались… Наконец, заболел Мотюнин. Продала его жена избушку, немудреные пожитки, и отправились они на Алтай. Кто — то сказал им, что там есть целебное озеро…
До пристани Мотюнина везли на тележке. Он стонал и все бормотал:
Никандра Никанорыч, прости меня, — и все тер рукой грудь, на которой образовались язвы…
Все это припомнили сплавщики, сидя у костра. И показался мне дед злым колдуном.
А Евмен Редько, выслушав все это, убежденно заметил:
На все воля божья! Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Наказал его господь. Надо было покаяться господу, а он смеялся над избранным.
Да что ты зарядил, все бог да бог, — дядя Савелий посуровел. — Вы, баптисты, талдычите все о боге да о смерти. Это надо же, отказываться от жизни, от всего на земле! Небось, и своему пацаненку уже это внушаешь? А ему всего — то двенадцать лет. Ему еще жить да жить, а ты его от жизни, от людей отрываешь, к смерти, к раю готовишь.
Евмен Стратионович Редько работал в лесхозе кладовщиком. Приехал он откуда — то с Украины. Чем он там занимался — никто не знал. От людей я слыхал, что Евмен умеет гипнотизировать и что за несколько минут он может усыпить человека.
Скоро, после приезда в поселок, Евмен начал строить себе дом. Он привязывал к бревну веревку и один тащил его в нужное место.
Мы от земного да от людей не бегаем, — продолжал Евмен спорить с Савелием. — Оглянитесь вокруг— сколько вместе с вами работает наших сестер и братьев.
Это верно, — согласился дядя Савелий.
Разве они хуже вас работают? А не лучше ли порой?
И это верно, — опять согласился дядя Савелий.
Ваши пастыри говорят вам, что труд — это главное в жизни. И то же самое проповедуют наши проповедники. И Библия воздает должное всякому труду. Члены нашей общины обязаны быть прилежными работниками. И мы блюдем это строго. Христос был сыном плотника и сам так работал, что ему иногда и по — есть — то было некогда.
Все сидевшие и лежавшие у костра слушали Евмена, а Евмен, увидев это, уже не говорил, а проповедовал горячо и убежденно:
И ваши вожди, и наши проповедники зовут к единому. Бог учит: трудитесь! Коммунисты тожа учат: трудитесь! Тут разницы нет.
Вот это дает!
Попробуй поспорь с ним!
Палец ему в рот не клади! — раздалось вокруг. Некоторые с любопытством поглядывали на дядю Савелия, ждали, как он сразится с противником.
Труд — это станок, на котором ткется душа человека, — учим мы, — продолжал Евмен.
Но какая душа? Вот ведь в чем загвоздка! — пошел в наступление дядя Савелий.
Христианская, — смиренно ответил Евмен.
Вот то — то и оно! А мы ткем советскую душу.
Вокруг зашевелились и тут же замерли в напряженном ожидании.
Я ведь вникал в тонкости ваших дел. Библию, читал, ходил к вам на моления, вот с его дедом и батькой толковал, — дядя Савелий показал на меня. — Вы труд считаете долгом перед богом. Так ведь? Так! Вы, работая, выполняете божественную волю. Тут и зарыта собака!.. Мы вот разбираем завал. Мы знаем, что это нужно для людей, для народного хозяйства. Тут каждый из нас проявляет свою смекалку, придумывает, как бы сделать это половчее. И мы верим в свои силы. А когда одолеем этот затор, мы почувствуем себя еще сильнее. Так, что ли, мужики? — спросил, смеясь, дядя Савелий.
Давай, давай, чего там! — поддержали его.
И все сделанное будет делом наших рук.
Э — хе — хе! Гордыня, гордыня! — сокрушенно вздохнул Евмен. — В природе и в жизни все зависит от воли божьей. И затор этот от бога, и если вы его разберете — тоже будет от бога.
Вот — вот! — воскликнул дядя Савелий. — Бог — все, а человек — ничто, бог — всесилен, а человек — бессилен. И вы — за труд, и мы за труд. Но только ваш труд призван унижать человека, а наш — возвышать, нам труд радостен потому, что мы созидаем, а вам труд радостен, потому что вы через него будто бы приближаетесь к богу. Мы думаем о всех людях, как бы им получше стало, а вы каждый о себе, как бы угодить богу. А до других вам и дела нет. Нас труд учит думать, а вас учит быть ничтожными во имя Христа. Вот ведь оно что получается!
Ну, дядя Савелий! Голова!
В самую точку ткнул!
Вы смотрите, как у них, у баптистов — то!
Хитро! У. них, брат, тоже головы варят!
Заговорили, зашумели вокруг костра, над которым висел котелок на палке.
Евмен Редько смотрел на всех со скорбью и сожалением, которые он явно подчеркивал, дескать, мне жаль вас, слепых, погрязших в грехах.
Я, конечно, тогда не понял до конца смысл этого столкновения. Но я почувствовал, что жизнь общины и жизнь поселка разные, что они враждебны друг другу. И еще я почувствовал, что с этими мужиками у костра и с дядей Савелием мне лучше, интереснее, чем с баптистами, которые все время скучно говорят только о боге да о грехах. Из — за этого все верующие мне казались стариками и старухами. А все мое мальчишеское существо рвалось к радостям, к шуму жизни, к ее «греховным соблазнам», как говорили в молельном доме…
Я слышал, ты уезжать собираешься? — спросил у Евмена дядя Савелий.
Собираюсь помаленьку. Стареть стал, климат в Сибири для моих костей не подходящий… Поеду на родную Украину славить Христа, — твердо и строго произнес Евмен.
Стало быть, с тебя причитается! — хитро заметил Маркел.
Не пью я…
А ты, Евмен, можешь не пить, мы сами за твой отъезд выпьем. Было бы чего, — пошутил кто — то из сидящих.
Все равно грех, — возразил Евмен.
У нас свое есть; вот картошка испечется, — остановил шутников дядя Савелий.
А что, сказывают, план мы в этом месяце не выполним? — спросил Маркел.
Почему это? — удивились мужики.
Машины — то встали. Те, что вместо бензина работают на чурках. Кончились энти чурки. Артель, что готовила их, на затор брошена. Вот машины и стоят, лес не подвозится, пилорама не работает.
Обещали десять «Зисов» прислать, — перебил его незнакомый мне мужик.
А толку — то? Бензина нет.
Танкер с бензином обещали! — возразил тот же незнакомый.
Надолго ли хватит несколько бочек. Пока постоянную доставку горючего не наладят, толку от «Зисов» не будет. — Маркел прикурил трубку, пустив облачко дыма.
Пилорама, допустим, план даст, — вступил в разговор Савелий, — лесу еще на полсезона хватит, а вот сплавщики… Кругляка нет, сплавлять нечего, — дядя Савелий вздохнул и скомандовал: — Ну, давайте, мужики, пошевеливайтесь, а то на Набережной улице вода по огородам ходит. Пообедаем да за дело.
Скоро свадьба — то, Парфен? — спросил Маркел у рыжего парня.
Парень смущенно заулыбался:
Не знаю, — и посмотрел на рядом сидящую Анюту.
Парфен работал у Евмена складским рабочим.
В клуб — то ходишь? — поинтересовался Маркел.
Нет, Парфен парень не такой, — вмешался Евмен. — Он в клуб не пойдет. Он парень праведный. Не курит, не пьет… Вот я его на кладовщика учу.
Поди, в молельный дом к себе агитируешь?! — съязвил Маркел.
Зачем же агитировать? Невольник — не богомольник. Его дело. Хочешь — иди, не хочешь — с неправедными оставайся. У нас все только на добровольных началах. И Парфен уже давно выбрал дорогу к нам.
К Евмену подошел его сын Пронька и позвал домой обедать. Евмен ушел.
