Из золы вытащили картошку. Она дымилась, вкусно пахла. Дома — то на нее уже глаза не смотрят, а у костра она кажется лучшей едой.
Я сидел в стороне. Должно быть, дядя Савелий понял меня.
Малый, давай — ка с нами за компанию, — пригласил он.
Я подсел к ним, и мне подали картошку, сало, налили чай.
Я взял тонкий пластик сала, и он, пахнущий чесноком, растаял у меня во рту. Вкуснота!
Давайте, мужики, перекурим — и за работу. Время не ждет, — сказал озабоченно дядя Савелий.
Да, дел у нас еще много, — поддержал Савелия Маркел.
Маркел, говорили между собой жители поселка, частенько стал выпивать. Я слышал разговоры взрослых, что у него жена — горе одно. Беспутная, пьющая бабенка. Она часто исчезает из дома. Пьет у Ермолаевны, такой же беспутной. Погуляет несколько дней и снова возвращается домой, клянчит денег на похмелье.
А Маркел был мужик простой, сердобольный. И он давал ей денег. И домой ее принимал…
Пришла Дора. Принесла с собой бутылку самогона.
Это я вам, мужики, — сказала она. — Кончайте' скорее с затором, а то огороды заливает.
Дора нигде не работала, держала свиней, овец, кур, торговала в городе яйцами, шерстью. На вид Доре лет сорок. Лицо у нее розовое, пухлое, безбровое.
Помочь я пришла, — сообщила Дора.
Сунь самогонку в родник. Закончим работу, тогда и выпьем, — распорядился Маркел.
На помощь мужикам пришли и Филька с Фросей.
Филька нес на плече багор, а в руке военную полевую сумку.
Красивым он был, этот забубенный пьяница и балагур. Чтобы заработать деньги, он вставлял жителям окна, насаживал бабам топорища, точил ножи, отбивал вдовам косы, а вечерами работал киномехаником.
Жена у Фильки, Фрося, тихая да ласковая. Глаза у нее иссиня — серые, две толстые косы черные, небольшой нос — точеный и прямой — не насмотришься на нее, так она хороша. Иногда Фрося приходила к нам в дом на моления в ярко — голубом сарафане. Она подолгу слушала проповеди отца и все вздыхала.
О чем печалишься, дочка? — однажды спросила ее одноглазая проповедница Ивановна.
Погляжу на вас, не пьете вы и не курите, а мой — то мужик опять запил, — пожаловалась Фрося.
А ты приведи его к нам, дочка. Мы побеседуем с ним, может, и образумится.
И Филька раза два приходил к нам на собрания. Таращил на моего отца веселые серые глаза и все, сказанное отцом отрицал:
Не может этого быть!
Как это не может быть? — возмущался отец. — Вот же Библия, разве она тебе ничего не говорит?
Библия водку пить запрещает, разве это дело?
Так зато в рай попадешь. К вечной жизни себя подготовишь. А здесь мы в гостях.
Странная ваша жизнь! Да как же так? Стремитесь, стремитесь к потусторонней жизни, а вдруг там ничего нет? Вот я не буду пить, курить, от всего в жизни откажусь, буду только Христа прославлять, и вот я умираю, и ничего там, на небе — то, и нет. Выходит, я только свою жизнь загубил? Где ваша гарантия, что я в рай попаду? Где? Подайте ее сюда, и я уверую.
Наша гарантия — вера в Библию, — убеждал отец Фильку. — Верь в нее, это мудрая книга! Верь от чистого сердца и отбрось все свои сомнения. И будешь ты спасен. Вот ты Ленина не видел, а в его идею веришь через книги и документы. Библия тоже документ, и гробница Христа на горе Елеонской не выдумка. Веришь же ты в коммунизм?
Ну, верю.
А почему бы и в Христа не верить.
В Ленина — то все верят. Только вы отстранились от него. А вас скока? Всего ничего. А нас? Миллионы! А почему миллионы? Да потому, что за Лениным правда. Если бы правда была у вас, все записались бы в баптисты… Ну, вот скажи, Никифор Никандрович, хоть один из вас для пользы изобрел что — нибудь? Вы и от готового — то шарахаетесь! Живи вашей идеей, так всю жизнь на себе бревна таскать будешь. Вам ведь не до жизни. Вы согрешить боитесь. Эх, вы!
Дурак ты, Филька! — обиженно сказал отец.
Дурак на машине едет, а умный пешком идет.
И Филька, смеясь, ушел…
Покурив после еды, мужики снова взялись за работу.
Вода вовсю давила на плотину, но воду не спускали, не сплавляли и лес. Ждали, пока разберут затор. А вода все прибывала, текла уже через верх плотины. Трещали ставни, гнулись деревянные быки. Беда нависла над поселком, как черная туча. Прорвет плотину— что тогда? Навалит лесу у затора столько, что и за лето не растащить, а там зима. Скует лес, свяжет ледяными путами. Прощайте тогда тысячи кубов первосортной древесины!
Ох ты, горькое горюшко! — причитали бабы. — Не успеем уничтожить затор, рухнет плотина, вот и останутся мужики без работы, а детишки без хлеба.
И действительно в поселке, кроме консервного комбината да лесхоза, и работать негде.
Домашнее хозяйство у всех скудное, да и откуда ему больному — то быть? Недавняя война всех вымотала. Последних коровенок прирезали.
А тут еще эта беда. Простой за простоем. Из — за них и план может сорваться. Да и какой там план, когда реку горой бревен завалило. Скрипят зубами мужики, веревки рвут, ломают багры, а бревна все не убывают.
Вот уже и стариков созвали отгонять выдернутые из затора бревна. Даже баптист Мироныч пришел. На вид он дряхлый, но на самом деле жилистый и ловкий.
А вода на плотину все жмет, рвется на свободу.
Крепись, мужики! Неужто не одолеем? — кричит дядя Савелий. — Раз, два — взяли!
И бревно ухается в воду, поднимая тучу брызг.
Я крутился на берегу среди людей, тоже пытался палкой отталкивать бревна, чтобы они скорее уплывали.
Солнце палило вовсю. Над лугом, на той стороне речки, повисло серебристое марево.
Я увидел на яру Сашку Тарасова. Он что — то кричал, махая руками.
Чего это он? Может, что случилось? — встревожился дядя Савелий.
Может, плотину прорвало? — крикнул Филька.
Мужики повтыкали багры в бревна, побежали по ним к берегу. А Сашка кубарем слетел к речке и несся навстречу сплавщикам.
Что — то плохое случилось, — проговорил Маркел.
И тут все услышали Сашку:
Пожар, пожар! У дядя Фильки дом горит! — орал он.
Мужики снова схватили багры и бросились к поселку.
Мой — то дом возле Фильки стоит! — вскричал Маркел и заковылял на своем протезе к дороге, ведущей на яр.
Филька! Пошто рот — то разинул, ведь твой дом горит! — закричала какая — то тетка.
Филька оторопело смотрел на убегающую толпу.
Стой? Куда все — то?! Назад! — завопил дядя Савелий. — Кому затор оставили? Назад!
Но мужики не слушали его, бежали спасать свои дома. Весь поселок может дотла выгореть!
А у плотины вода не ждет. Ревет, клокочет. Того и гляди беда стрясется.
Стойте, черти! — орал Савелий. — Бревна не растащим — без куска хлеба останемся! На пожар и десяти человек хватит! Стой! Останутся ваши дома невредимые. Ветра — то нет! — Дядя Савелий бросился к груде котомок, схватил там берданку, зачем — то принесенную им, и выстрелил в воздух. Выстрел ахнул раскатисто и гулко.
Часть мужиков опомнилась, вернулась.
А Филька все стоял на одном месте, хотя Фрося уже убежала.
А ты, Филька, беги! — распорядился дядя Савелий.
А! Мне спасать нечего, — махнул тот рукой. — Долго ли такую развалюху снова построить! — И вдруг встрепенулся, закричал вслед бегущим: — Гармонь не забудьте вытащить! Гармонь!
Вот такой забубенной головушкой был Филька.
Я тоже побежал в поселок…
Мужики ведрами носили воду, растаскивали забор, обливали соседние дома. Филькина избенка пылала костром. Скоро от нее остались одни дымящиеся головешки…
Я ушел домой. У калитки на лавочке сидел дед и бубнил себе под нос:
Вот посмейтесь — ка теперь, посмейтесь…
К вечеру вода сокрушила плотину. Высокий вал прокатился до затора, ударил по нему и разворотил его. По левому отлогому берегу хлынувшая вода вымыла с корнями травы, а на правом уничтожила все огороды. Бабы ревели, зло ругались мужики…
Я открыл глаза и сквозь щели в крыше сеновала увидел голубизну неба.
Подъем, мужики! — кричал дядя Савелий, стуча палкой по воротам изб. — Отдохнули, и будет. Сегодня нужно реку перекрыть. Мы с лесхозовскими ребятами уже трактора и машины пригнали, копер приволокли, быки загонять. Все готово!
Я выбежал на улицу. Из изб выходили мужики, щурились на солнце, зевали, потягивались. За дядей Савелием шло человек двадцать.
Дня за четыре мост сделаем. С участков народ собрали, работа кипеть должна, — говорил он. — Главное, что технику достали, бетон завезли.
Мужики ушли к плотине. Мальчишки носились по улице. Теперь будет на что поглазеть. Такое в поселке не часто бывает.
Глядите! Бактист вышел! — закричали во все горло мальчишки, и в меня полетели камни. Не люби–80 ли меня мальчишки, и я всегда уходил играть на окраину, где меня не знали.
Я набил камнями карманы.
Косой где? — спросил, подбегая, Сашка Тарасов.
