Я пошел на кухню. Мне хотелось поесть ухи из линей, хотя за них я мог выручить рублей сто. Как раз на лыжи. Линь — рыба редкая. Два раза в год можно добыть ее. Летом, когда цветут медовые травы, и в феврале — марте, когда рыба из — за недостатка воздуха лезет в продолбленные во льду лунки. Калистрат Нем — чина много знал рыбьих тайн. Одну из них я выведал. Перед тем, как дохнуть рыбе, в прорубях появляется сначала всякая мелкая рыбешка: ерши, чебаки, гольяны. Эта рыба первой задыхается. А дня через три пойдет елец, а еще через три дня пойдет щука с линем.
Больше всех добывал рыбы Калистрат. Но секретов своих он никому не выдавал…
Помню, как взяли меня на сенокос. В этот день все поднялись чуть свет. Я спустился в кухню позавтракать. Дед с отцом уже сидели за столом, хлебали куриный суп.
Мам, а Ванюшка где? — спросил я, усаживаясь за стол.
Вчера, как утром ушел, так и не было. Шляется где — то.
Вот приеду с покоса, самолично за его воспитание возьмусь, — пообещал дед, разрывая курицу пополам. — Совсем малый от рук отбился. Никакой от него пользы.
Похлебав супу, я покосился на блюдо, в котором лежали две курицы.
Нако вот, — и дед отломил мне полкурицы. — А енто тебе, сноха, — и дед подал матери вторую половину.
Поев, я вышел во двор, где Пеган жевал овес.
Дед какой — то жидкостью стал мазать ему бока.
Зачем это? — спросил я.
Вот дурень. Чтоб свищей у него не было. И что вы за балбесы с Иваном? Даже этого не знаете. Ни — кишка, пошто детям — то одну Библию суешь? А еще в проповедники готовишь! Проповедник все должен знать, а ты одни молитвы толкаешь. Вот поставим сено, и возьмусь я сам за обоих.
На телеге лежали бочонки, лопаты, грабли, вилы, топор. Как только заалела заря, мы тронулись.
Въехали в лес. Сосны и кедры тонули в седом тумане. Глухо стучали колеса, прыгая по корням, пересекавшим дорогу. Разлапистые ели медленно двигались рядом с нами. Иволги свистели с разных сторон. Уже проснулось солнце, туман уполз в глубь тайги. Наконец она поредела, стали попадаться поляны, покрытые буйными травами. За ними открылись обширные луга. В небе, распластав крылья, остановились коршуны и глядели вниз зоркими глазами. В траве краснела земляника. Сотни разных птиц наполняли воздух бодрым посвистом. Из высоких тростников на маленьком озере вылетели три большущих птицы. Отец схватил берданку. Не стреляй! Это журавли! — предупредил дед. — А вон лебеди, лебеди! Эх, красавцы!
Белые птицы поднялись в воздухе.
Отец бабахнул в стаю. Кувыркаясь, лебедь упал у дороги. Пеган заржал испуганно и остановился. Отец снова прицелился.
Папа, не стреляй! Жалко! — крикнул я и толкнул отца.
Выстрел прогремел впустую.
Прибью, балбес! — разозлился отец, спрыгнув с телеги. — Птица нам богом дадена. — Отец подобрал мертвого лебедя и бросил на мешки. Белоснежная грудь птицы окрасилась кровью. Даже убитый лебедь прекрасен. Чуть не плача, я развернул его большущее крыло.
Эх, вы, люди! Как же можно убить такого? А еще — взрослые.
Ломая молодой осинник, телега подкатила к прошлогоднему шалашу.
Павлуха, распрягай. Никифор, — яму под квас, — скомандовал дед.
Отец слез и в недоумении уставился на лебедя, как будто увидел его впервые.
Что смотришь, дери перья да в котел, — сказал с ехидцей дед.
Отец долго смотрел на кружащихся лебедей. Они грустно перекликались.
Прогони ты их, невмоготу слушать, — с горечью проговорил он.
Нет, почему же, слушай! — разозлился дед. — Пошто лебедушку убил? Закон не разрешает этих птиц стрелять, а Библия учит: «Люби власть, ибо всякая власть от бога».
Ты бы лучше меня пожалел, а не птицу эту, — воскликнул с каким — то неистовством отец. — Согрешил ведь я?
Эх, Никишка, Никишка! То ли мы делаем? — почти шепотом спросил дед.
Отец долго и тяжело смотрел в глаза деду и, наконец, тоже громко прошептал:
Я уже давно замечаю, что у тебя на душе смутно… Ты даже от проповедей увиливаешь…
Я притаился в кустах, слушал, пока еще не понимая, — о чем они говорят.
Как же дальше — то будешь жить?
Да вот так и буду…
Они оба тяжело опустились на валежину.
Открыл бы я всем глаза, да боюсь, — продолжал дед. — Я же всех увлек на эту дорогу. Представь себе, один придет и двадцать лет своих попросит, что богу отдал, а там и другой, и третий придет. А где я их возьму, коль у самого они сворованы?
Отец вскочил и зло воскликнул:
Значит, ты против нашей веры? Старшим пресвитером числишься, а сам…
Не против я веры, а против того, что мы людей от земной жизни отлучаем. Уж больно она сладостна, жизнь — то. А мы людям обещаем жизнь вечную там, — и он ткнул пальцем в небо. — А вдруг там ничего нет? Лебедь белую у людей убили, а вместо нее ничего не дадим?
Отец испуганно смотрел на него. Дед тяжело вздохнул, поднялся с валежины.
Ладно, поговорили и хватит, — сказал он. — Дела не ждут.
Из всего загадочного разговора я понял одно — дед не был уверен в том, чему он учил людей в молельном доме, к чему всех призывал. Меня поразила эта догадка. И наш дом с вечно закрытыми ставнями показался мне совсем угрюмым и даже зловещим. Выходит, в нем обманывали людей, лишали их радости жизни? А бога — то, может быть, и… Дальше я боялся думать. Я страшился гнева господня и кары его. Чтобы не думать, я бросился помогать деду. Мы исправили шалаш, выгнали спрятавшуюся от солнца змею, зарыли глубоко в землю лагушок с квасом, сколотили стол, скамейку, повесили над костром котелки с груздянкой и с чаем из костяники.
Отец тоже усердно работал: выпрягал Пегана, накинув поверх шалаша брезент, присыпал его с концов землей, чтобы змеи не заползали.
Я смотрел на отца и не узнавал его. Это суетился самый обыкновенный мужик, а не грозный настоятель общины, проповедник божий. Я не любил отца, но таким он мне нравился.
Давай — ка перед обедом немного разомнемся, — предложил дед, выбирая себе косу.
А что? И то дело, — согласился отец. Они разделись до пояса. Меня вовсю жарили комары и пауты, а им хоть бы что! Ну, хоть бы один комар для смеха сел на их спины. Заколдованные они, что ля? Дед словно помолодел.
А ну, Никифор, кто косит шибче? — задорно воскликнул он. — Давай — ка посоревнуемся, кто быстрее вон до того леска дойдет!
Трава по грудь. Место здесь низкое, земля сочная. Косцы встали рядом, враз размахнулись литовками.
Густым высоким валом ложилась трава. Я залюбовался отцом и дедом. Мускулы их играли, ветер трепал длинные волосы. Литовки сверкали и звенели.
До обеда дед прогнал полторы полосы, отец одну.
Теперь и еда пойдет за милую душу, — сказал дед, подмигивая мне. И он потер руки сухой землей, потом вымыл водой. Я удивился этому, а дед объяснил мне:
Земля — то чище воды.
Ели много, уж очень вкусна наша сибирская груздянка. А чай с костяникой? Пьешь его и пьешь. Даже хлеб и тот имел в поле какой — то необычный запах и вкус.
Ну, а теперь вздремнем под той вон сосной, — предложил дед. Они натерли друг другу спины дегтем.
Вы это зачем? — спросил я.
Да чтоб комары не ели, — откликнулся дед.
Тогда и мне помажьте.
Нельзя, кожу съест.
Деготь не съест, а комары вот съедят.
От него ты будешь пуще вертеться, — рассмеялся дед.
Они легли и вскоре уснули, а я еще долго смотрел на пышную хвою сосны. Вершина ее шумела в ветре.
Хотя и день, а спать страшно. Вдруг змея укусит? И все — таки я не заметил, как уснул.
Меня разбудил легкий шлепок по щеке.
Чего рот — то раскрыл? А ну горлянка заползет?! — предупредил дед, присаживаясь возле меня.
Какая горлянка?
А вот есть такие змеи. Уснет человек в поле, рот откроет, а она тут как тут, раз — ив животе у него!
А может, уже заползла в меня? — испугался я.
Да не заползла, — успокоил дед. — Вот слушай дальше. После змея начинает травить человека. Болеет человек, тощим становится, ничего не ест. Так и умрет, если ее не выгонят из него.
А как ее выгоняют?
А вот как: ведут больного в баню и там распаривают все его тело. А в углу где — нибудь ставят блюдце с молоком или малиной. Потом все прячутся и затихают. Змея, почуяв лакомство, выползает изо рта, тут и бьют ее у блюдца.
Дед сильно напугал меня этим рассказом.
Чтоб она не заползла в тебя, ты спи со спичкой во рту. Засыпай, а сам чувствуй ее, тогда рот и будет все время закрытым.
К ночи дед уехал за Ванюшкой. Мы с отцом запаслись топливом, разожгли большой костер. Сидели молча, глядя на танцующие языки пламени. Птичий гомон стих. Слышно было, как, засыпая, вздрагивал осинник да тихо шумели сосны.
Пламя подкрашивало бровастое лицо отца. Иногда на него проливалась глубокая тень.
В глубине леса блуждали какие — то синие и зеленые огоньки. Они порхали над черными пнями и кучами валежника.
