Ты знаешь, что это за огоньки? — спросил отец.
Нет.
Это искры от разорванного чистого сердца Адама. Не всем случается видеть их. Кто увидит их, тот в рай попадет. Показываются они только избранным. — Тень отца была огромной, будто великан сидел среди вековых сосен. — После того как Адам согрешил, его сердце сгорело и рассыпалось искрами. С тех пор люди и грешат. А искры Адама летают по всему белому свету. Они являются перед грозой, потому что господь не любит их и не хочет, чтобы люди поймали искорки. Если поймают хоть одну, люди больше не будут знать, что такое грех. Смотри, сейчас я попробую поймать их.
Отец долго ходил по лесу, хватал искры руками, но они уходили из — под них. Отец вернулся к огню и начал молиться:
Господи, прости меня. Не дай погибнуть немощному рабу твоему… Отец молился долго, пока не рванул ветер и не разогнал искры.
Я еще не знал тогда, что эти искры обычно появляются перед грозой в том месте, где много гнилушек.
Вот, я же говорил, что господь не любит, когда начинают ловить искры, — сокрушенно сказал отец, кончив молиться и вставая с колен.
Поднялся ветер. Костер хлестал отблесками по стволам сосен, которые, раскачиваясь, громко шумели густыми ветвями. С них сыпались сухие шишки.
Тайга бушевала, пенилось и бесновалось озеро. Живая тьма гудела и шуршала подсохшим сеном, унося его из валков.
Ну, разыгралась не вовремя, — ворчал отец.
И опять он стал походить на простого мужика, а не на главу общины.
Пойдем спать, — позвал отец. — Ишь, господь — то как сердится.
И словно в подтверждение сказанному раздался сухой треск, будто сломали пучок огромных лучин. Мы ослепли от молнии. Где — то вдали поливал дождь.
Стороной пошел, слава богу! — радостно проговорил отец и навалил на костер смолевую колоду. — Ну, айда, соснем малость.
Мы приехали с покоса недели через две. Сена накосили столько, что дед сказал:
Слава богу, опять нонче продавать будем. Трава хорошая, все больше клевер, рублей по двести за воз пойдет.
Однажды встал я на заре и вышел из дому на луг. Росы не было, багровая заря охватила восток. Верная примета — к дождю.
Я дошел до реки. Бурая трава тянулась широкой полосой вдоль реки. Небо висело над ними темное, печальное и совсем не розовело от зари. Кто — то гнал по траве коня. Глухо стучали копыта. Мне стало почему — то грустно и тревожно от этого неба, от этой неозаряющей зари, и я вернулся домой.
Во дворе в большом ящике отец что — то месил босыми ногами, засучив брюки до колен. Потом вылез, принес из коровника несколько лопат навозу, кинул его в ящик, добавил песку, глины и снова зачавкал широкими ступнями.
Помогай, чего стоишь? — сказал он мне.
Я нехотя засучил штаны и полез в ящик, спросил:
Для чего это?
Стены подмазывать буду, — объяснил отец.
Мы приготовили раствор и с полными ведрами поднялись наверх. В зале я увидел голые стены. Мать прибивала дранку в тех местах, где виднелись серые бревна.
Замазывай следом, — сказала мать отцу.
Отец принялся шлепать густой раствор на клетки из дранок. А я устроился на пыльном диване. Ярко горели керосиновые лампы. Резко пахло известкой, мокрой глиной.
И на кой шут ты все это затеяла? — проворчал отец.
В божьем доме должно быть чисто.
Чисто должно быть в душе. А где она, эта чистота? Все наши помыслы, все чувства — смрад и суета. Душа рвется на небо к господу, а тело — на землю к сатане. Так и раздираемся надвое. А особо ты. До сих пор плачешь о своей земле да мельнице.
Это за грехи наши такое испытание дано нам всевышним, — горячо возразила мать.
Душа ни к чему не лежит, из рук все валится, — отец шмякнул липкий ком на дранку и ушел.
Наш дом с закрытыми ставнями хранил много тайного. Вот и сейчас отец сказал загадочное о какой — то земле и мельнице. Мать, что — то невнятно шепча, ушла. И как только появился дед с охапкой дранок, я пристал к нему с вопросами.
Ишь ты, пострел, — покачал он головой, — все тебе знать надо!
Все, — подтвердил я.
Ну, так слушай. Только не болтай об этом.
Мы сели, и дед начал:
Богатой кулачкой твоя мать была. Отсель за сорок километров проживала в Заковряжке. Муж у ней был, ну, вроде как твой отец. Его потом в тюрьму загнали. Там он и кончился. Он со свекром председателя колхоза убил. Хотели они снова свою власть сделать, да не вышло. В общем, раскулачили твою мать и повезли в Нарым. А по дороге она возьми да и сбежи.
В метель пешком в сторону нашего поселка пошла. В поле — то ее и замело снегом. Благо я в ту пору ехал домой из города. Учуял ее мой конь. Я и откопал ее из сугроба. Чуть живую привез в этот молельный дом. Ничего, отошла бабенка. Красивой была. Приглянулся ей мой сын, Никифор, вот и поженились они. И вас, оглашенных, нарожали.
Дед молчал и неожиданно заявил:
Уеду я скоро, внучек, отсюда, оставлю все им, пусть живут.
Куда уедешь? — забеспокоился я.
В город. С Феней там буду жить.
А я — то как без тебя? Говорил, что рисовать научишь. Бери и меня с собой!
Нельзя, внучек. Ведь у тебя мать с отцом есть.
Нет, я с тобой поеду! — воскликнул я, прижимаясь к деду.
Стало быть, любишь меня, хоть и бью иногда тебя?
Ты за дело бьешь!
А как же отец — то с матерью? Ты не любишь их, что ли?
Не люблю! Они всегда со мной злые. Только колотят да молиться заставляют. Ну, возьми меня с собой!
Возьму, коль отдадут.
А не отдадут, я все равно сбегу!
Эх ты, голова твоя садовая, — добродушно сказал дед.
Он о чем — то задумался, потом решительно сказал:
Никого я не возьму с собой. Сами по жизни ступайте. Ванька уже на твердую тропку встал. И ты на нее выберешься. Перед вами две жизни, одна во Христе, другая в миру. Выбирайте, да смотрите — не ошибитесь.
Я уже понимал, что Ванюшка выбрал жизнь мирскую. Он мне казался отчаянным. Сам же я страшился бога, трепетал при мысли о его карах. Я не знал, что мне делать.
Ванюшка привел Сашку Тарасова. Дома никого не было. Воспользовавшись этим, я, вместо Библии, читал сказки. Ванюшка слазил в подполье и достал оттуда целую банку малинового варенья и пироги с требухой, которые мать испекла к отцовским именинам. Усадив Сашку за стол, он стал угощать его. Вдвоем они быстро расправились с вареньем и снова куда — то унеслись. Пришедшая мать захлопотала по хозяйству и скоро обнаружила пропажу.
Ванькины дела это, Ванькины! — закричала она.
Ванюшку, насколько я помню, сильно не били. Может, из — за жалости к нему, потому что он косой.
Но на этот раз мать будто взбесилась. Когда вечером Ванюшка заявился домой, она встретила его криком:
Не били мы тебя, ирода, но на этот раз отец тебе шкуру спустит!
А чего я сделал? Я только Сашку угостил. Он ни разу в жизни варенья не ел… Я ведь немного… Всего банку… — оправдывался Ванюшка.
Банку! Это мало тебе, идол?! — кричала мать. — В субботу же отец тебя драть будет! Ишь, какой благодетель нашелся! Тебя, небось, никто не угостит.
И на другой день Ванюшка провинился.
Когда все взрослые разошлись по своим делам, я опять взялся за сказки.
Прибежал Ванюшка, покосился на меня, поставил возле шкафа с посудой табуретку и встал на нее. Я из — за книги наблюдал за ним. Ванюшка протянул руку к стеклянной вазе, где мать обычно хранила деньги. Он оглянулся, а я прикрылся книгой.
«Грех воровать, — подумал я. — Бог накажет». Я представил себе, как у брата отсохнут руки. И меня может наказать бог, потому что я все видел.
Ванюшка сунул деньги в карман и спрыгнул с табуретки.
Ничего не видел? — строго спросил он.
Нет, а что?
Ванюшка погрозил кулаком.
Скажешь матери, убью! — И убежал на улицу.
«Обязательно скажу отцу, чтобы греха на душе не было, — подумал я. — А то и меня накажет бог. И у меня руки отсохнут». — От страха я влез на печь.
Через некоторое время пришедшая мать обнаружила новую пропажу. Ее лицо сразу потемнело.
«Вдруг она подумает на меня?» — испугался я и хотел было сказать ей, что деньги украл Иван, но страшны были и кулаки брата, и гнев божий ужасал.
Пришел отец, и мать рассказала ему о пропаже четвертной.
Ванькины это дела, конечно, — взвыла мать.
Я затаился. Отец молча шагал по кухне и шумно сопел. У него играли желваки, широкие ноздри подергивались.
Ну, я Ваньке спуску не дам, — зло сказал отец. — Никаких депутатов не побоюсь, на учителей не посмотрю. Ведь я Ваньку буду драть не за то, что от секты отворачивается, а за воровство. А в таком деле мне никто не указчик.
Мать принесла толстый прут, положила на лавку.
Появился дед, сел на скамью, сказал сердито:
Учи их, Никифор, строже учи. Меня вот тоже смолоду учили, да вот по сей день говорю, что мало учили. Любишь дитя — не жалей розги.
