Новичку граница представляется по-разному, в зависимости от его психологического настроя, но всем, наверное, — загадочной и таинственной. И у всех, видимо, общая гордость: вот тут я стою, на самом переднем крае, я первый страж моей страны!
Я стоял и любовался бравым видом и твердым шагом моих часовых. Смело идут, всем видом предупреждая — смотри не лезь! Да, что и говорить. Мы не ночные сторожа, отпугивающие злодеев дробью трещотки.
Боже, как близко от границы я стоял и как далек был от знания приемов и методов ее охраны!
Пикета сразу не нашел. Его землянку затопило, и люди уже неделю назад перешли в старую ригу на самом краю правого фланга. Темно в ней, конечно, и хотя красноармейцы устроили что-то вроде очага и вокруг него сколотили нары, — размещение было немыслимое.
— Кому докладывали о таком расположении?
— Кому тут докладывать? Командира взвода уж неделю как нету, а новый когда еще приедет и что за гусь будет!
— Я новый командир вашего взвода, тот самый гусь…
— Извините, это мы так, к слову…
— Ничего, соберите вещи и направляйтесь на кордон.
— А пост как, пикет?
— Найдем решение, идите.
Я продолжил обход, но вскоре был остановлен сотрудником пограничного особпункта, который бесшумно, по-рысьи подошел ко мне сзади.
— Новый командир взвода, никак? Сказывали, охрану проверяете?
— Позвольте, с кем я…
— Пропуск? Пожалуйста. Должен сказать, ходите вы смело, шумно…
— А чего бояться на своей земле?
— Что верно, то верно. Вы никого не боитесь, и вас никто не боится, потому что смело ходите, шумно. Но мне пора, — и он тихо, как привидение, исчез в кустарниках.
Не скажу, что сразу, тут же, после этих слов, во мне пограничник родился, но они меня преследовали, не давали покоя и смущали: «Смело ходите, шумно… Вы — никого, но и вас никто». И как ловко в кустарнике скрылся. Шмыгнул, и нету его…
Дежурный, он же часовой по охране кордона, доложил:
— Никто вас не спрашивал, тревоги не слыхать было. Только где-то на левом фланге раздался выстрел. Соседи, должно, в Александровском. Спать, извините, в квартиру пойдете?
— Моя квартира здесь.
— Тогда «расход» вам в котелке, на плите стоит, а хлеб на подоконнике. Спать у той стены ложитесь. Мы там маленько место оставили, и лягать только с одного боку будут.
— Хорошо. Вечернюю смену и меня разбудите к десяти часам.
Удовлетворенно отметил — на полу окурков и спичек нет. Наверное, и раньше не было, только меня на рога взять хотели — может, сдамся? Знал я этот прием. Давно ли сам из таких?
Ежедневные, по ночам больше, обходы границы, сон и харч вместе с красноармейцами, строгая проверка состояния белья, одежды, обуви, причесок, организация регулярного мытья в бане — все это вскоре сблизило нас, хотя не исключались и недоразумения.
Как-то, по совету сотрудников погранпункта, я запретил движение на границу через поселок, начал выставлять наблюдателей, «слухачей», секреты, часовых там, где их нельзя было обнаружить с той стороны границы, разрешил движение по дозорной тропе только для проверки следа.
— Почему же мы, товарищ командир, нынче на правый фланг ходим почти что через левый? Это ж сколько солдатским ногам лишку махать!
— Не через левый фланг, а лесом и кустарниками в тыл, чтобы жители поселка не заметили, а уж после поворачивайте на правый участок. Разве так сложно?
— Выходит, мы и своим гражданам доверять не можем. Чудно!..
Да, без веры в народ и жить бы не стоило, но, веря в народ и в интересы народа, мы банки и сберкассы на замок закрываем, не показываем образцов ключей и мест их хранения. Веря в народ, мы и границу охраняем, но никому не говорим, как это делается; даже в случае, когда у населения помощи просим, стараемся ограничить знания каждого пределами, необходимыми только ему. Читал где-то: «Солдат должен знать свой маневр». Хорошо бы и тут — свой маневр, но не больше!
На границе сложились особые обстоятельства, и она — не замкнутый самодовлеющий микромир, а частица государства, острейшим образом реагирующая на его требования и нужды. На нашем участке половина маленького села из двух десятков домов отошла соседнему государству, и жители той половины, что за разрушенным мостом, превратились в подданных чужой страны. Но ведь еще совсем недавно люди жили единой семьей, ежедневно встречались, на одной земле трудились, вместе радовались рождению ребенка и провожали на погост усопших. Общая была радость, общее и горе. А тут — граница! Не подходи к ней, даже не узнать, не захворал ли земляк, и записку не передать.
Родства и привязанностей между людьми граница не стерла, а тут еще такие заманчивые условия сложились, одно искушение, можно сказать. У нас плохо с питанием, одеждой, с предметами первого пользования, а там, за мостом, — всего навалом. Как громко звучит в такой ситуации шепоток спекулянта, контрабандиста: «Жить не умеете. На денежном ящике, можно сказать, без денег сидите!»
И как тут устоять крестьянской душе?
В одном из документов, переданных ротным командиром, говорилось:
«Контрабандный промысел… стал профессиональным занятием пограничных крестьян, являющихся в этом случае лишь сравнительно мелкими поставщиками контрабандного товара для более солидных торговцев, контрабандистов-оптовиков».
По каждому поводу с лекцией выступать не будешь, ограничиваешься самым нужным:
— Границу доверили нам, пограничникам. Ни ваших, ни своих ног жалеть не буду, если интересы страны требуют напряжения. Человеку с больными ногами на границе делать нечего. Если не сумеете пробиться на охраняемый участок незамеченными, то вернитесь в кордон. Маячить там не будем.
Так из раза в раз, пока дело не стало налаживаться, пока, хотя и медленно, навыки караульной службы не стали вытесняться приемами охраны государственной границы.
Строевые командиры в те годы политических занятий еще не проводили. Это была забота политрука роты, раз в две недели навещавшего кордоны. В остальные дни изучались уставы и наставления, материальная часть оружия, тут же тактическая подготовка, особенно сложная из-за малочисленности людей и неосвоенности новых тактических приемов, выдвинутых переходом на «групповую тактику», подсказанную учебником С. С. Каменева «Огневая рота».
В редкие свободные вечерние часы политбоец, умеющий хорошо читать, знакомил слушателей с материалами газет, в меру собственных знаний разъяснял редкие слова, труднопонимаемые обороты речи и термины. Эти «громкие чтения» были одним из самых решающих каналов проникновения большевистской правды в малограмотную красноармейскую среду.
Случалось, чтения превращались в вольную беседу, которая в конечном счете сводилась к одному и тому же вопросу — к чему стремились, чего хотели и чего достигли…
Вскоре пришел ротный политрук и с ходу объявил: «За вами я пришел, товарищи бойцы. Дивизию отводят в тыл, а старослужащие, которые так много и славно воевали, отпускаются домой, на отдых».
Я покривил бы душой, утверждая, что это сообщение вызвало у красноармейцев одну только бурную, безоговорочную радость. Напомню: шел 1923-й, и было о чем задуматься солдату, который завтра станет крестьянином.
Надо отдать должное политруку: не пытался сузить круг вопросов, не обрушивался на тех, кто высказывал сомнения, стоило ли проливать столько крови, чтобы в деревнях вернуться почти к тому же, с чего начали, — батрачеству. Он сидел на единственной табуретке, за тем, сколоченным из патронных ящиков, столом, слушал и делал какие-то заметки. А казарма шумела:
— Пять лет как воюю. И под Казанью был, на Перекопе, Булак-Балаховича пощупал и тут уже второй год. Устал, и раз мы буржуев побили, то и армии делать нечего. Пора по домам…
— По домам, говоришь? Богач ты, что ли, либо болван? Я не меньше твоего воевал, а ехать мне некуда. Еще в том годе сестренка писала: отцу лошадь дали и землю отрезали. Корова раньше была, и теперь от нее телка. Но вернуться не приглашала, и знаю почему. У родителей еще двое сыновей, под двадцать им. Жирно мужиков на одну лошадь! А ехать придется, покорми, мол, батя, пару ден, а там в батраки пойду. Весна на дворе, наймут, поди…
— У меня и того нету. Писал еще в тот голод, а письмо вернули, и было сказано, что померли все мои. Если бы в город податься…
— В городе бы еще жить можно, но не пропишут — по месту призыва всех. И в городе работы тоже нету. Я на заводе учеником был, но в настоящие мастера не вышел и значит — никто. Еще осенью, когда слух насчет увольнения прошел, я на завод писал, чтоб насчет работы… Не приезжай покамест, написали. Как местного тебя пропишут, но работы нету. Стоим почти, а если кого нанимать и будут, то только через биржу труда, а там конца очереди не видать…
— Точно, кроме как через ту биржу, не устроишься. Я в отпуске по болезни был и в Питере две недели на лесном складе работал. Бывший сослуживец, еще на польском раненный, хромой, там заворачивал, по знакомству и устроил доски с места на место таскать. Но когда узнали, что не через биржу на работу поступил, а по знакомству, так тут же меня уволили и того хромого тоже, чтоб порядков не нарушал. Узнал точно — только своих питерцев принимают, и только через биржу. А если ты не местный, то езжай куда хошь. Но платили за работу хорошо. На двухнедельный заработок я себе хромовые сапоги справил, почти новые…
