И правда — слезы накапливались в глазах, перехватывало горло. Рассказ мой подходил к самому героическому и трудному: к битве с барсом. На минуту замолчав, я опустился на подушку, потянулся к стакану и вместо болезненного глотка опорожнил стакан. Я поглядел в зал и вздохнул облегченно: там не смеялись. Лишь Симка-монах опять фыркнул, но уже не досадливо, а ехидно.
И вот… Высоко-высоко раздвинулись тучи, выглянул равнодушный месяц, озарив покрытую мхом и песком поляну. Деревья грозно рокотали вокруг, их непроницаемая стена таила что-то ужасное, еще неведомое мне, такое, от чего сердце сжалось, а потом гулко ударило в ребра. Мелькнула продолговатая тень, промчались искры зеленовато-золотистые, как молния, — раздалось рычание, за ним — визг и скрежет зубов о кость. Барс тоскливо и угрожающе взвыл, ударил себя по бокам длинным хвостом, опустился на согнутые передние лапы, прижав уши к округленному черепу. Сейчас он кинется на меня!..
Я совсем забыл, что на мне вместо монашеских узких шаровар надеты лыжные штаны, и соскочил с постели.
И я был страшен в этот миг:
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он,
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов…
Занавес задернули, потом раздвинули снова, я раскланивался, как учила Нина Николаевна. Я раскланивался и одновременно искал где-то в пятом ряду глаза, похожие на светлячков, нет, похожие на две огромные капли росы, и не мог найти. Мне, возможно, стало бы грустно, не будь мне так радостно…
Колька Бабин гнал со сцены, освобождая место для следующего номера, за кулисами старенькая Нина Николаевна поцеловала, привстав на цыпочки, сняла с моей головы купеческий парик, погладила по мокрым волосам, сказала:
— Спасибо, Рома.
И все поздравляли меня и Федю Палауса. Симка-монах обиженно фыркал, хотя за что было его поздравлять, он ведь сидел молча, спиной к залу. И один Ленька Железняков не поздравлял, и еще — Зойки не было здесь.
Мне обязательно было нужно разыскать Зойку, и я увидел ее в уголке.
Почти у всех девчат были косы, а Зойка стриглась коротко и зачесывала прямые желтоватые волосы набок, лоб у Зойки был крутой и упрямый, ресницы пушистые. И еще у Зойки была особенная манера: когда она хотела сказать что-то, сперва приподнимала верхнюю губу, даже не всю, а серединку под мягкой луночкой, это у нее получалось красиво и очень уж трогательно.
Зойка приподняла губу, но промолчала, и я тоже не сказал ничего, мы стояли у закрытого книжного киоска, и тут — больно уж скоро! — начался антракт, все принялись танцевать в жарком и пыльном фойе, и я танцевал с Зойкой. После Гина Халимова говорила, что Зойке многие девчата завидовали. Ленька Железняков не танцевал, он сидел в сторонке и, проносясь в танце мимо, я думал: он может подставить ножку или сказать нехорошее. Но Ленька не глядел на меня, глядел на Гину Халимову — дурак, надо было пригласить на вальс, а не сидеть набычившись. Между прочим, подмазанные брови Ленька тоже не стер.
Антракт был длинный, всем хотелось потанцевать, за третьим звонком дали четвертый и даже пятый… Когда же закончилось второе отделение концерта, Лида-конферансье поблагодарила за внимание — так учила Нина Николаевна — и объявила, что вечер окончен, а десятиклассников просят задержаться.
Народу осталось много, потому что десятиклассниками считались еще и те, кто вчера получил свидетельство об окончании школы. И мы заперли выходную дверь, и только Нина Николаевна осталась с нами, но ее присутствие не стесняло, мы любили нашу старенькую литераторшу.
Танцевать стало веселее и лучше — не путалась под ногами всякая мелюзга. Я танцевал с Зойкой, и Ленька Железняков перестал сверлить меня печоринскими взглядами, теперь он терзал этими взглядами Гину Халимову, вместо того чтобы пригласить на танец или выйти в садик и там объясниться в любви по правилам, которых я, признаться, не знал тоже.
В фойе танцевали, а зрительный зал оставался темен, и туда время от времени кое-кто исчезал. Мне тоже хотелось пойти с Зойкой и посидеть в темном пустом зале, казавшемся огромным и таинственным, но я не посмел, и мы танцевали, танцевали, пока ноги не стали подгибаться.
Часа в два Нина Николаевна сказала:
— Может, хватит, ребята?
Но мы принялись упрашивать, и она согласилась еще на полчасика, потом — еще на пятнадцать минут. В три часа Нина Николаевна сказала, что устала и больше не выдержит. Мы все пошли ее провожать. Прощаясь, она предложила:
— Погуляйте, ребята, посмотрите, как взойдет солнце.
Горланить на улице посовестились, домишки дремали, прикрыв ставнями глаза, нам же спать не хотелось вовсе.
Росинки клонили рожь к земле, рожь пригнулась, но это ненадолго — скоро поднимется солнце и упругие стебли выпрямятся, расправят склеенные росою усики, лишь на вид колючие, а на самом деле просто неподатливые, и неслышный ветерок примется гулять взад-вперед по ржи, колобродя легкими ногами, а сероватое небо сделается голубым, безмерным вширь и ввысь.
Беспечальная тишина стояла окрест, и только мохнатый черный шмель, увязавшийся за нами, рокотал басовито и встревоженно, как самолет; мы отгоняли его, а шмель не отставал и все гудел, пока мы не перестали обращать внимание.
Зойка шла рядышком, и глаза у нее блестели, будто капли росы, она вся была какая-то прозрачная, Зойка, она была похожа на Бегущую по волнам, и я позвал — так, чтобы не слышали остальные:
— Зорька…
— Как ты сказал? — переспросила она, помедлив, и я не решился повторить.
— Я сказал — Зойка, — ответил я тихо.
— Что ты хочешь?
— Ничего… Я просто позвал… Знаешь, как я позвал тебя?
Она промолчала, и я, как давеча на сцене, вдруг ощутил себя мужественным и горделивым, я сказал:
— Зорька, — вот как назвал я тебя.
— Зорька, — повторил позади голос Леньки Железнякова, я не стал оборачиваться, а Зойка ускорила шаг и обогнала всех, и тогда я обернулся и увидел, что Ленька смотрит на Гину и, быть может, он вовсе и не передразнивал меня…
Наверное, мы все думали об одном, потому что с разных сторон запели вместе, голоса казались особенно звонкими, мы шли, мы пели — на все поле, на всю страну, а может, и на весь мир, мы пели про Катюшу, а после затянули другое:
Если завтра война,
Если враг нападет,
Если темная сила нагрянет, —
Как один человек,
Весь советский народ
За свободную Родину встанет…
Мы пели это весело и задорно и не слишком вдумывались в смысл песни, и спать нам не хотелось, но уже занялся рассвет, резко вычерченное багровое солнце стало расплывчатым и желтым, рожь начала выпрямляться, надо было все-таки пойти домой и вздремнуть хоть немного.
Не торкаясь в калитку, я перемахнул через забор, влез в растворенное окошко, лег поверх одеяла и мигом уснул.
Встал я, кажется, часов около десяти. Открыл глаза и тотчас подумал о Зойке, нет, я даже не подумал, а просто знал: она есть, она существует, она где-то рядом, и вскоре мы увидимся, я буду называть ее Зорькой и читать ей стихи — не только про Мцыри, а и другие: о радости, о любви, о солнце, о глазах, похожих на росные капли. И я поеду на областную олимпиаду, а после, наверное, и в Москву. Зойка порадуется за меня, и отец с мамой тоже, а через год мы кончим школу и, — подумать только, ведь как широко и добро перед нами распахнется огромная, веселая, щедрая жизнь!
Мы с ребятами условились прийти в городскую библиотеку — будто на репетицию, — а на самом деле просто хотелось побыть вместе. Собраться же именно в библиотеке решили потому, что по воскресеньям до самого обеда читальный зал, им заведовала Зойкина мама, как правило, пустовал. Вдобавок, Зойкина мама уехала в область на семинар, эти дни ее заменяла Зойка — чего нам оставалось желать лучшего!
— Обедать-то придешь? — спросила мама.
— Не знаю… — я замялся.
— Ладно, — сказала она. — Не придешь ведь, по глазам вижу. Прихвати что-нибудь с собой, а часам к шести являйся, за отцом на пристань лошадь посылают, к этому времени он как раз и подъедет, а вечером гости хотели заглянуть, отпразднуем твои события.
До шести времени — уйма, сейчас начало двенадцатого, ребята соберутся к полудню, полчаса будем с Зойкой вдвоем, будем читать стихи, а может, просто молчать — с Зойкой это не тягостно и не скучно.
Сегодня воскресенье, базарный день.
Спозаранку по главному тракту грохотали на булыжниках ошинованные колеса; покорно шли привязанные к заднему брусу коровы с фиолетовыми, словно подернутыми тонкой пыльцой, глазами, похожими на сливы; бежали сбочку, на отлете, козы, выворачивая головы, уцепленные веревками за рога; лежали в телегах спутанные по ногам печальные бараны; бултыхалось во флягах тяжелое молоко. Везли дынеобразные комки свежего масла, завернутые в лопушки, везли в лыковых коробах коричневатые и белые яички, сметану в берестяных туесках и растопыренные пучки розовой морковки, обнаженные туши, прикрытые рядном, крепчайшую махорку-серебрянку в мешочках и прошлогодние жареные семечки, кур и длинношеих горластых гусей, дряблые, к лету соленые, огурцы и глиняные свистульки…
