Тихий далекий лай пробежал по городку и вновь затянулась волынка непотребного воя. Два полуночника прошатнулись под окошком.
— Не к добру собаки воют.
— К добру им не выть.
Камень свистнул через улицу и пес с визгом убрался. Его предчувствия реализовались с его точки зрения — вовсе неподходящим к случаю образом.
Тогда я направился в пещеру и вот живу здесь с волками уже двенадцать месяцев. С ними я охочусь, с ними свирепствую, они меня знают и слушаются меня.
(Р. Хаггард)Лампочка просвечивала через густую смесь голосов, дыма, пивного пара, криков — «кружку» — «получите-с» — «а я вам говорю….»— «а я вам говорю….» — «то есть, как же вы, извините, это даже несколько странно….» — «а я вам говорю» — «кому странно, а тебе свиное чрево» — «вы куда смотрите» — «а тебя спрашивают» — «подходящее дело» — «вы бы полегче на светлое налегали» — «я в смысле бальзама» — «никакого не может быть смысла» — «кружку! А я вам говорю, кружку. кру…кру… тру… пр-р-р-тебе чрево… пр-гу-гу как же ды-ды-гр-гр…» плавающих рук, коим алкоголь придавал странную автономность. Лица иссиня розовые плыли и пели над кружками. Олимпийно возвышался некто над баром. Его всесильности были вручены белые фигуры, движения коих находились в полной зависимости от его директив. Белые покачивались, покачивая кружки.
— Существо женска пола топило среди вымен своих жесткие усы обладателя колоссальных рук, с рьяной дотошностью сжимавших оные волны прекорявыми пальцами. Наконец борьба закончилась оглушительным визгом, руки залезли далее положенного ровно на аршин.
Очертания вышеразрисованного местечка не столь любопытны как сие может показаться с первого взгляда. Наметим, однако.
Потолок приседает в лад дыму, в горле большинства присутствующих давящее пиво плохо усредняется закуской слабо-среднего достоинства: — моченый горох и шарики из известки с мятой. Серозеленые стены ужасно как неинтересны, что сказать о них? Каждый столик мрачно погружается в собственное одиночество. Есть парочка чудаков, истребляющих пиво в одиночку, — они имеют воинственный вид и значительно более несуразны, чем те, что проделывают это скопом.
Низкое оконце приотворялось справа в низочке. Оттуда густо заглядывала ночь, ее лоб, украшенный индиго, ее брови, подернутые зарницами, — ее духи сочетали в себе набор трав, укрепляющий нежные слезы мужества. Серый, что тонул в пиве у оконца, ложился продранным локтем на наличник. Он прислушивался к тону того ночного фырканья, а пиво пощипывало в своем знаменитом «фужере» (кружка, просто кружка, — толстенное дно), играло пузыриками пены и звало иссохшие губы к своей питательной горечи.
Бедняга, вошедший в учреждение, раскланивался с оным препочтительно. Его встречали возгласы, кои он принимал как должное поклонение — таланту. Немедленно проследовали его опорки к бару, затем в нишу, где инсталирован был колченогий столик, сосланный туда за некрепость в членах и наклонность охать при каждом ударе грузного и мокрого опивевшего кулака, — кулак сим огорчался и начинал скучать, что не входило в расчеты коммерсанта и величавого владыки учреждения. Владыка учреждения, человек толстый, серьезный и подозрительно благообразный, смахивал на крыжака. Но он невозмутимо поглядывал в нишу. Там опорочник, суетливо краснея веками и разросшимися, как крапива, усами подавая по тараканьему, устанавливал фужеры, то доливая их водой, то отпивая из каждого. Тоненькие палочки, чуть касаясь фужеров, роняли тонкий звон: — динь-день-день… динь-динь… донь-доонь… и проч. Завершив подготовительное, талант глянул в толпу и сказал гнусавенько: «денечек», — тогда он наклонился над фужерами, лицо приняло тяжелый оттенок холода, руки пристали друг к другу локтями, палочки бросились к фужерам и оттуда понесся тоненький напев «денечка». Динь-динь, ди-ринь, ди-ринь, динь-динь-динь-ди-ринь…. и далее. Холодное индиго текло в окно. Дверь еще приостановилась и тихо шмыгая скользнул, неловко хмурясь другой. Вслед ему зашептался дальний столик: «Темрюков…. а чорт его душу знает…. собаку Васькину убил…. Три рубли отдал… чорт его…. ну да тоже ведь известно…. зря народ болтает…. чего зря, общеизвестно…. уж факт говорит…. факт — факт! Холостой да дурак: все и дело то….» На сем обрывались эти излияния, подлинный смысл коих оставался весьма темен. Плодившие таковые размышления быстро погружались в мрачное рассмотрение действительности, подозреваемой в тайном намерении подковать всякого с оной соприкасавшегося.
Хмурый новичек проходил меж столиками. Столики испытывали переход из одного состояния материи в другое — из твердого переходили в коллоидальное. Хмурый чувствовал себя пронзенным взглядами, на перекрестке коих попахивало свалкой. Однако, один из столиков, прохрипев «умми-рраю», принял его к своему борту. Человек на месте. Каждый человек, согласно общему плану мироздания, должен иметь какое-нибудь место (идеологическая база самоубийства).
Денечек нежно и тонко разносился по воздуху, напоенному густым паром пива. Он пел, заглядывая вам изредка за спину — тогда по ней пробегал хитрый холодок — он вспоминался слезами, орошавшими давнее время землю. Ритмическое покачивание звуков обертывалось словами, за словами тенью вставал мотив. Снова слышались жалобные слова. Так денечек терзал сборище подозрительных и плохо отстиранных личностей. Это терзание наносило раны, оно вскрывало язвы. Язвы заливались пивом, — так завершался круг алкоголизирования населения. Крыжачистый владыка усматривал здесь величайшую гармонию, которую когда-либо замечал глаз человеческий.
Хмурый проклинал на трех языках денечек. Это было не в его стиле.
Он зашипел трубкой: — Я сказал «тру-ту-ту» и «брилли-брилли»,
— и так как я, опешив, молчал, — добавил: — моцион языка.
(А. Грин)Почтенное учреждение завершило свою дневную задачу. Уже величавый смотритель грузно наклонился над стойкой; отчетливо и резко защелкали счеты под кургузыми и громадными пальцами. Деморализованное население разошлось. Пять душ проедалось в кабачке. Хмурый был там.
Неожиданно встал он, оглядев налитых пивом неподвижников, расслабленные губы и ползавшие по столу за крошками руки, — вошел он в нишу, уселся к колченогейшему.
— Поете, — сказав он, горько переваривая пиво, — поете. И что поете. Денечек поете. Разве сейчас надо денечек петь? Дураки.
— Безобразь полегче, — посоветовал остановившийся и до крайности заинтересованный услужающий Личарда.
— Какой денечек… — хриплый смех забегал вкруг ниши. — Эх, вы. Вы люди? Так: — денечки вы — не люди…
— Жила, — ответствовали из угла, — молчал бы. Зачем собаку стрелил?
На вопрос не отвечая, он продолжал:
— Я вот могу спеть… — и с усмешечкой, обличавшей его крайнюю скромность: — желаете послушать?
— Споет, — резюмировал угол. — Пожди, вот ему так споют ребята, месяц у Лексей Николаича в больнице отваляешься.
Сие было контрасигновано:
— Обязательно: да.
— Неужели нет?
— Очень просто.
— Лахудристый малый: — поучат.
— В лучшем виде. В самом лучшем виде.
— Тогда и петь будешь!
Он пробовал поспорить:
— А вы меня знаете?
— А кому он, ребята, нужен.
— Трофим возьмет: у него девка молодая.
— Хрен у меня есть молодой. Девку побережем.
— Вот так хрен, мать твою не замать! А тебе и крыть нечем — видал.
— Да что с этаким дерьмом связываться.
— Руки марать.
— Поганым горшком накрыть…
— ….сверху плюнуть…
— ….сбоку екнуть….
— ….сверху ахнуть….
— ….тарарахнуть….
— ….чтоб не возился…. не крутился….
— Не орите. Слово дайте…
— ….наддайте….
— ….городской….
— ….инструментальный….
— ….нахлебнички, мать вашу….
— ….курицыны дети….
— ….свернешься….
— ….да в зубы ему смотреть….
— ….наделали вас на нашу голову….
— ….старики то были дураки: с женами спали….
— ….у нас не по эндакому….
— ….мы ребята — пройды….
— Мы — тройные! Кованные! Мы — свихниголовые!
— ….ножики пудовые….
И ежась от скуки, длинной и нестерпимой, выслушивал хмурый наш персонаж эти перекликавшиеся проклятия — одно другого глупее и придурковатее. Выслушал без гнева, ибо общий тембр ражей ругани указывал, что далее упоминания сродников, обеспеченных такими-то (имя-рек) способами, — дело на сегодняшний вечер не двинется. Ежась, поеживаясь, выслушивал он:
— А ну, химик, еще чего?
— Заленился, подкованный, двустнастный, четырехпроцентный!
Общее едкое фырканье покрыло последний эпитет:
— Его, ребята, на заводе Максимыч трубкой мерил. И-ги-ги!
