— Куда исчезают лучшие продукты вашего хозяйства? Они проваливаются в несоизмеримые глотки уничтожателей азотной кислоты.
— Так заставим их питаться подогретой водой, а хлеб из лузги и коры отвешивать каратами. Разве вы не видите, что вы столь же всемогущи, как пьяный курильщик у порохового погреба….
— У погреба, где хранится нитроглицерин, который мы отрицаем….
Синекрылая стрекоза дрожала и взлетала мелкими летами над ольхами, слепень с раз маха внедрялся в кожу и, аккуратно сложив крылышки, предавался чревоугодию. Бедняга не знал, что он пьет кровь неврастеников, чрезвычайно легко проливающих оную, раз она принадлежит их ближним, но расстающимся со своей собственной с великим огорчением; перетянутые ночными страхами нервы в мановение ока докладывали по начальству: «боль, боль», — лицо кровопивомого искажалось ненавистью, рука щелкала, и слепень валился замертво в густую, разомлевшую траву. Там и там в высоте стоймя стояли большие коричневые прозрачнокрылые стрекозы, вдруг параболически метались они и по сложной кривой в миг исчезали. На камышик у ручья вылезало серенькое чудовище с динамо-машиной и фрезерным станком вместо рта. Оно дулось и пучилось, спинка лопалась: оно выходило из себя. Вышедши, усаживалось на свое бывшее «я», сушило на солнце слипшиеся крылышки и интерферировало ими золотые лучи полдня. Затем оно делало движение — тогда лазурные страны принимали его легкие движения — и еще одна стрекоза с бирюзовым тонким брюшком, планировала над позеленевшей от жары и удовольствия лягушкой.
— Современность гибнет и гибнет на наших глазах от болезни гигантизма…
— То есть…. позвольте, куда вы?… я ничего не понимаю….
— Я тоже.
— И я.
— Какой гигантизм, вы — смеетесь, я вижу…. О! паскудная и паршивая мелочь!…
— И эту то мелочь….
— Вот именно.
— Вот это верно, браво!
— ….эту то мелочь я предложил бы….
— Ну да.
— Ну, конечно!
— Однако, господа: ведь Филь Магнус разрушает человеконенавистническую гипотезу о так называемых избранных народах — ирония его отвечает нашим врагам (нитрофагам): все народы более или менее избранны. Вот что говорит Филь Магнус, — а другие разряды избранников будут установлены немедля, ибо нет сомнений и не может быть в том, что мы суть — избранники…
— Принцип разделения и властвования нуждается в подновлении. Это дело десяти минут, и мы его сделаем.
Высокий мрачно глянул в тончайшую лазурь, кашлянув, сказал:
— Дайте папироску. И огня….
Но увидев, что собеседник завозился с зажигалкой, — Ну начинается этот…. спиритизм, — сказал с отвращением и преодолев жару, повернулся на бок, залез в карман и чиркнул спичкой. Огонь бледно призрачил на солнце, отливая синим, чуть желтым. Покинутая в траве спичка пустила струйку сине-серебристого дыма: маленькая спичка исчезла в мечах и языках трав. Коршун с высоты глядел на все это, — «чи-иль» — говорил он, как брат его, следивший Маугли в объятьях Бандар-Лога, обезьяньего народа, у которого не было закона и который боялся Каа, пятнистого питона….
— Мы вытащим на свет божий пару совершенно прогнивших гипотез…
— А у них и этого нет….
— И потом мы — избранники.
— Гипотезы эти будут повторены миллионами ртов: тогда они станут истиной. Держись!
— Мы оденем их в рогожные мантии и увенчаем битым стеклом. Раса беспечальников, а ну-ка, покажи из какого ты мяса? мы устроим тебе новые Четьи-Минеи, ты потеряешь счет своим трупам. Мы не оставим тебе и детской надежды: тебе, не удастся выжить только за счет нашего мяса, ты будешь ходить по базару, говоря на языке Вордсворта и Леопарди: — и на этом языке ты будешь предлагать собственную берцовую кость в обмен за полтора дня жизни, — и никто ее не возьмет у тебя, о срам солнечной системы! Ты пучишься — ты иной консистенции, чем мы….
— Но ненависть и обжорство — общее достояние!
— Долой неравенство в этом слишком человеческом пункте!
— Ничто мы объявим предполагаемым (а стало быть и существующим: таковы постулаты истинного релятивизма) и искомым раем, а азотников мы развесим кругом за ноги: качайся и любуйся….
— Горбатый нос великого Филя будет сиять на каждом перекрестке; вот этим то носом мы и зарубим, тех, кто ест нашу азотную кислоту.
— Вот это то и называется: зарубить на носу.
— И вот вам моя рука и обезумевшая голова: — это доказательства, — клянусь вам, дети и братья: если вы не будете нас слушаться — если вы не будете нас слушаться….
— Если они не будут нас слушаться — о!..
— ….лопнет ваша территория обученных прыгать фоксов с укороченными хвостами…
— Лава извергнется из трещин!
— Лиссабон содрогнется и восплачет Мартиника.
— Сокурашима осядет от зависти!
— ….и вы будете поглощены расплавленной магмой.
— Это доказано с невероятной силой и ясностью, точностью….
— Точностью — в пятом манифесте Филя Магнуса. Поняли?
— Эсхатологию старых времен мы потопим на помойке: не беспокойтесь, новая уже изготовлена.
— Я же не желаю, чорт вас всех побери — сходить с ума от страху всего на всего только из за того….
— Всего на всего!
— Только из за того, что у вас не мозги, а такое подлое месиво….
— В которое не влезает эта в первый раз выросшая перед миром альтернатива…. я недостоин ее сказать. Аня!
— Я скажу: Филь! — Филь Магнус…. или совсем больше ничего.
— Ну да, ну да. Ведь этот момент нельзя пропустить, это было бы преступлением перед собственным….
— Остроумием, не говоря уже о животе.
— Ну да: причем тут, спрашивается, живот: желал бы я посмотреть на того, кто намекнет на мой живот: он его больше не увидит.
— Такие альтернативы вылезают на свет божий раз на две тысячи лет.
— Дураки, обезьяны, карлики, мухи и крокодилы….
— Битые горшки, модели Ноева ковчега, трипанозомы….
— Чортовы гвозди, скотопромышленники.
— Ужели же вы упустите случай лизать чьи-нибудь подошвы на совершенно новом заметьте — основании?
— Теперь я взываю просто к вашему человеческому достоинству: вы же не дикие звери, которые не понимают, что можно не сопротивляться, когда тебя ведут резать, душить или убивать электричеством.
— Будь же проклято время и мир, наполненные ненавистью, злобой и орудиями убийства. Систематика и морфология убийства. Системой наиболее удобного и принятого подавляющим большинством убийства определяется форма правления страны. Глупо говорить: «Англия парламентская монархия» — надо говорить: «Англия — абсолютизм виселицы, Франция — сатрапия гильотины, Соединенные Штаты — тирания электрокуции» — и так далее в том же роде. Здравый смысл уничтожен Лоренцом. Радиоэлектрон уносится по гиперболической ветви. В этой буре горя, проклятий и жалоб….
— Я пойду, — спокойно произнес Высокий, замахиваясь пальто.
— Идем, — ответил другой.
Аня осталась, напряженно глядя в распаренные дали. Ясно было, что это занятие ей надоест через пять минут, и тогда ее соседу не будет оправдания.
Но он не глядел на нее. Выл себе, да выл. Я-да я. Мне-да мне и проч.
— ….как заливается и плачет мое маленькое, малюсенькое горьице. Оно несоизмеримо, оно иррационально, оно не может наконец быть корнем никакого уравнения, а, стало быть, оно трансцедентно, а потому можно полагать, непознаваемо. Это открытие теофанично по существу. Впрочем это не относится….
— Что это ты говоришь?
— Сейчас, подожди чуточку. Так значит…. А я — головастик, паучиная бородавка: не человек. Раз, когда я упал, застигнутый тем, чего не хотел бы никому рассказывать — или лучше всем, всем — поделиться…. и слезы мои мешались с долгим плачем счастливого дождя — чортова мельница сороконожьей злобы расковыряла мой мозг с истинно обезьяньим любопытством….
— Алеша….
— Подожди. — Будьте же прокляты ярость и злоба, качающие землю от полюса до полюса. О, славный добряк Котопахи, съевший однажды 40 тысяч человек за один присест, чудак, простак, добродетельный отец, где же тебе, добродушный великанище, лопавшийся базальтом, равняться с заводами и установками по массовому и циклическому убийству. Там бьют, бьют, бьют года и века….
— Ну слушай. Ну что то говоришь!
— ….И я в этой буре, раздрызганном по небу море крови — я теряю, теряю единственное, маленькое, крохотное, как мышонок, счастьице, — один синенький листик…. вот и все. Ну что ж, такому бедняку, как я — это все: весь мир в этих чертах и словах: я только человек, не более того.
Она сидела тихо. Опустив голову, на него не смотрела.
— Ну рассказывайте же, — воскликнул Крейслер, — чтобы и я мог пореветь вместе с вами.
(Кот Мур)Четырехпроцентный находился в глубочайшей депрессии. Влезши в свою каморку, он осел на кровать и продолжал жевать свою желчь и свой вой. Что делалось в этой жалкой и пустой голове, — обладай автор сего любопытного эпизода инициалами Байрона, фонарем Диогена, шляпой Боливара, бессонницей Корбьера и почерком Эредиа — и тогда бы он должен был воскликнуть: «Увольте — не могу описать».
