— Ну что? — сказал диавол, — ну чего это вы? Удивительно.
— Ф-фу, — сказал Четырехпроцентный, узнав своего Высокого приятеля, — а мне что то, знаете, показалось…. Так, знаете, у меня с нервами неладно.
— Глупости, — отвечал тот. — Не надо ничего бояться, — нашему брату до самой смерти ничего не будет.
— Это, конечно, — отвечал успокоенный прибытием живого человека Четырехпроцентный, — это вы верно говорите, я и сам так… Да что же вы стоите на дожде? Этак с вами и до смерти еще что нибудь случится: я хочу сказать, вы лихо здесь вымокнете…. Идите ко мне. Я вас сейчас проведу.
— Не стоит, — отвечал тот, — я пойду: гроза собирается. Я вам тут одну вещицу принес.
— Подождите, — говорил Четырехпроцентный, который боялся его упустить, — я сейчас. И вылез к нему в окошко.
На улице было чуть свежо и крупные, как ягоды, теплые дождинки сбегали вниз па щеки по волосам.
— Видите ли, — говорил Высокий, — я полагаю, что единственный настоящий материализм был создан Борухом Спинозой. Это глупости, что его там пантеистом честят. Не в этом дело, — он же не такой был человек, он отдал родственникам все именье, а себе оставил одну кровать, — а Кант государыням нежности писал. К юдаизму он имеет отдаленное отношение, говорили, что он от Абарбанеля, — ерунда, это я вам положительно говорю. Истина субстанции установлена им же. Так: он и Декарт. А Ньютон — жалкий обскурант, — совершенно серьезно вам говорю. Он на два века задержал торжество истинной науки. После Декарта нет ни философов, ни ученых. Никто из нас не достоин даже подтвердить его учение, не говоря уже — опровергнуть его врагов: а имя им Легион, во главе их Кант и Ньютон. Ошибка думать, что Кант и Декарт вместе — сказки. Декарт однажды стоял в Голландии перед плакардой, — вы будете менее возвышенны на допросе Страшного Суда, имейте это ввиду….
— Я понимаю….
— Это и есть истинный энтелехизм, если такой возможен. Я полагаю, что нашим представлениям в мире соответствуют объективно существующие вне нас и вне какой либо и всякой от нас зависимости явления. Уразумение их, их системы и есть единая задача мира. Субстанция мира существует уже только по тому одному, что иначе мы просто перестали бы что-нибудь понимать. И все эти вшивые монахи в роде Оригенов там оказались бы не более неправыми, чем вы… Понимаете?
— Да, конечно….
— Так вот…. Так вот, значит какие дела… Что это я хотел сказать? — Да, существование мысли, как таковой — есть единственная достоверность. Поэтому прав Декарт, полагая, что человек с ушами и поджелудочной железой — ну и там со всем прочим — был бы таким же человеком, каким он есть во всеобщем представлении, независимо от того, есть ли у него душа — или нет. Инструментальный позитивизм гадость и паскудство. Они теперь забыли самое главное — и хотят — обратите на это внимание — иллюзию и подчиненные ей явления ввести в круг непосредственного опыта. Но ведь мировой эфир не имеет касательства к линзе. Отсюда вся эта чертовщина — вплоть до имагинативных представлений теософов. Это очень важно, между прочим, — влечение врагов Декарта к иллюзорному миру, принципы которого стараются они выяснить. Инфра-мир и супра-мир суть тени мира, то есть тени нашего мышления и ничего больше, — это надобно понять. Это — единственная твердая почва… Понятно?
— Ну да, — заторопился Четырехпроцентный, — даже очень, очень понятно. Только я, видите ли, боюсь с вами согласиться. Вы, по своему, конечно, очень правы, — и я отлично вас понимаю. Вы чрезвычайно точно и твердо все это очерчиваете. Тут приятна, ваша поза — она замечательна, ее можно заподозреть в героизме, — безо всяких шуток. О-о — это весьма все важно…. Ho-о…. но…. Вот я боюсь с вами соглашаться…. То есть тактически — нет и тени возражений, нет, нет, нет — спаси Бог…. Но ведь не в этом дело. Конечно, мы с вами не разойдемся в вопросе о том, что лошадь — как лошадь, и есть лошадь и только…. Но вам, конечно, не это ведь интересно, правда?
— По правде то сказать, вопрос о лошади самый важный; к нему в конечном счете все сводится. И вы его решаете….
— Нет, я его не решаю, но готов решить одинаково с вами. Тут отступление и маленькая тонкость. Вы только не сердитесь, ради Бога. Ведь не в этом же дело.
— Да чего же мне сердиться! Мы с вами в главном сходимся — значит, мы вместе. Остальное — пустяки. А философия — это потом.
— Ну да, конечно. Очень приятно, что вы меня понимаете….
— Но вот что. Я вам принес мой дневник. Это о Филе Магнусе. Тут довольно много, вы пропускайте, что будет скучно. Но нет поучений — вы понимаете, я же так к нему отношусь, — они особо, и их у меня в настоящий момент не имеется. Вы — почитайте…. тут, видите ли, есть кое-что…. это ведь такой человек.
Три минуты мял Четырехпроцентный руку приятеля в собственной. Он был совершенно растроган, — ведь вот же есть люди, а тут….и дальнейшее в том же выгодном для Высокого роде.
Гроза не шутила. В восторженном и высоком пламени забелела странно и до странности ясно окрашенная окрестность, а там наверху, где, как уверяют многие и совсем неглупые люди, решаются судьбы мира, нечто лопнуло сразу, в единый миг в колоссальной, киклопической гармонии, разрешив мировые антиномии ужасающим аккордом. Ты, мировой контрабас, ты взял эту ноту, это величественное доказательство неведомой и непонятной бесконечности — под нее метали стрелы в пещерного тигра с саблевидными зубами голые люди: — они-то и составили лошадиную философию, которую с таким трудом пытался себе и собеседнику выхвалить Четырехпроцентный, услышав ее в миллион-первый раз от нового пещерного человека. Но листья бурей улетали по ветру, тот свистел, заливался, с криками, тресками, — страстно бросался он к перепуганным березам и охватив их громадными длинными руками, — танцовал с ними так, как он всегда танцует, когда веселится и дышет от всей души. Приятели спрятались в подворотню, — а дождь обратил землю в сетку приподнимавшихся брызгов и умирающих капель. Уже налево закипал ручеек и, немало не смущаясь, бежал по наклонной плоскости, ускоряя свой бег. Вновь завыли деревья, и в лица бросились занесенные ветром капли, тополевый листик тихо пристал к щеке (и был снят машинально и растерт рукой) — вдруг все смолкло: тут окрестность озарилась и зарябила им в глазах, раздался треск — высокий тополь бессильно распался на две части, мягко пригибая шумные ветви, а потом грозно грохнувшись но тут же в тот же самый миг, не успел еще глаз надивиться смерти дерева — ухнул Илья над самым ухом — и высокие духи раздрали небо от края до края, — герой вспомнил Языкова и, приложив руку к бьющемуся сердцу, сказал шепотком: «Свят, свят, свят, Господь Бог Саваоф, исполнь небо и земля, славы Твоея». Повидимому, это было магическое изречение, ибо рефрен его был покрыт той же невероятной и великой октавой воздыхающего мира. Мир жил, а человек стоял и удивлялся. Но помаленьку стихло, и гремело не так часто и не так громко.
— Я вам еще скажу, — говорил Высокий, Гегель был совершенно прав, полагая бытие и наше «я» по существу тождественными, но ведь там чего кругом не было накручено, но вот вам новое этого доказательство, — он указал рукой на волнующуюся окрестность.
— Боже мой, — воскликнул Четырехпроцентный, — ну, спаси меня Боже спорить с вами об этом: конечно!.. Это замечательно, то, что вы говорите, — честное слово: вы, меня потрясаете! Я никогда не думал, что вы Так можете говорить и думать! Вы меня простите, ради Бога, но я вам скажу, — вы мне совсем не таким сегодня показались, когда мы о Филе говорили…
— Это другое дело: тут начинается война, — а это вещь определенная, и требует определенных действий от каждого; зачем же все это смешивать.
— Не знаю, — ответил наш герой, — мне вот все-таки трудно все это по вашему разделять. Однако, продолжайте….
— Ведь процессуализм, как миропонимание, существует с давних времен, но введен он нам в мысль Гегелем, — вы вот, пожалуй, скажете, что это введение бедно там, и все такое, а потом еще более обеднялось, — но ведь тут объединяется волк и пастырь — так?
Четырехпроцентный промолчал. А тот:
— Движение существует или нет, да существует. Да: мир движется. С ним и мы. Это-то вы признаете?..
— Вы, пожалуйста, говорите, я потом сразу скажу…
— Ну, отлично. Вот во всем этом и переплетается чистейший индивидуализм с чистейшим коллективизмом: — но ведь это и есть искомая гармония… Я пропускаю соединительные моменты, но вы понимаете меня?
— Да, да…
— То, что ощущается, и есть высшая достоверность, ибо другой мы не имеем, исключая диалектического метода систематизации и симметрификации. Он и есть высшая точка человеческого духа, ибо он поднимает нас на высоту, где уничтожается жизненная рябь — это раз, а, во-вторых, всякая и любая рябь подлежит рассмотрению в его форме и методе, — этим-то он и велик, что приходится по росту любому явлению, и любое втягивает в жизненный процесс. Но Фейербах съел Гегеля — в этом же нельзя сомневаться. Не даром же Гейне говорил, что Фихте напоминает гуся, у которого его страсбургская печенка переросла его самого…
