Прочитав все до конца, Ромашков почувствовал, как гадко стало у него на душе. Он порывисто скомкал письмо и зажал его в кулаке. Миша уже заканчивал десятый класс и готовился к последним экзаменам. Склонив голову, он долго сидел за столом и думал. В этот день в классе писали сочинение на тему «Образ молодого человека в советской литературе». Перед глазами, будто живые, стояли Павка Корчагин, Олег Кошевой, Лиза Чайкина.
Тяжко и больно было читать письмо друга, еще тяжелее было отвечать. Целых три дня не мог Миша начать ответное послание.
«Петр Пыжиков, удивил ты меня, — писал ему Михаил. — Как тебе не стыдно бахвалиться глупостями? Да никакое это не товарищество, а мерзкая круговая порука, которая помогает вам скрывать плохие поступки. Это не система помощи и взаимной выручки, а система защиты лентяев, бездельников, нарушителей дисциплины. Я думаю, что у вас таких «героев» немного. Как же ты попал в их компанию? Может быть, ты что-нибудь присочинил, прихвастнул? За тобой это водилось и раньше. Я вспоминаю нашу клятву на красивую, настоящую дружбу, и мне больно, что мой друг не принимает теперь большого значения этого слова! Подумай над тем, что я сказал тебе, и отвечай побыстрее. Михаил».
Но Петр Пыжиков не ответил.
...Углубленный в свои воспоминания, капитан Ромашков сидел в мягком кресле в номере Приморской гостиницы и перелистывал объемистый альбом. Вот он десятиклассник, в коричневой рубашке с молнией, а вот курсант пограничного училища, в новенькой, с иголочки, форме. Вот он стоит около собачьей упряжки с шестом в руках, в мохнатых оленьих унтах, в полушубке, а кругом белые пушистые снега, за высокими сугробами видна лишь крыша заставы с еле заметным дымком над трубой.
Сегодня, вручив медаль «За отличие в охране государственных границ СССР», пожимая руку, генерал спросил:
— Где бы вам теперь хотелось послужить, капитан Ромашков?
— Где прикажут, товарищ генерал! — Михаил пожал плечами и улыбнулся.
— Тоже верно. А как себя чувствуете после Курил?
— Курилы хоть и не курорт, но на здоровье пока не жалуюсь.
— Вижу, — рассмеялся генерал. — Садитесь. А есть люди, вот такие же молодые, здоровые, но жалуются, длинные рапорты пишут... Ветер надоел, камни, вода, снег, дождь... Как будто готовятся не границу охранять, а лежать на печке. Мы понимаем, что трудно, поэтому и стараемся выяснить, где человеку хочется послужить. А по-моему, где трудней, там и почетней. Вы женаты?
— Никак нет.
— Двадцать пять уже стукнуло?
— Так точно.
— Отвечайте проще. Вот когда на заставу приеду, там козыряйте. Сегодня у вас праздник и у меня. Приятнее награду давать, чем наказывать. Пора подумать о женитьбе, пора, да и детишек надо... Вот вспоминаю: собираешься границу проверять, а сын за штанину. Кричит, да так настойчиво, бери с собой — и точка. Разве плохо?
— Не плохо. Но пока еще...
— Что? Девушку не присмотрели? Не верю! — Генерал улыбнулся, тряхнул нависшими бровями и погрозил пальцем.
— Девушка есть, — смущенно согласился Ромашков.
— Так в чем же дело?
— Мало еще знаем друг друга. Переписывались, а встречались редко. Она учится. Мне тоже хотелось бы поучиться, если разрешит командование.
— Я думал об этом. В академию хотите?
— Да. Но нужно основательно подготовиться. Кое-что уже позабыл.
— Ничего. Сейчас у вас уже есть опыт, к тому же старайтесь хорошенько сработаться со своими заместителями. Вот и найдете время почитать учебники, вспомнить забытое. Решено послать вас к теплому морю, там и солнышко, и воздух другой, и девушки в пестреньких сарафанчиках... Только смотрите, голову не потеряйте, а то и студентку свою забудете.
Михаил вспомнил, что у него сегодня два свидания, — одно с Наташей. О чем говорить? Как держать себя? Переписывались три года, а виделись два раза и то накоротке. Последние ее письма были какие-то суховатые, рассудочные. Дважды она собиралась приехать к нему в летние каникулы, а вот приехала только теперь.
Другое свидание было назначено с другом юности. Подходя сегодня в управлении округа к дверям отдела кадров, Михаил столкнулся со старшим лейтенантом и от удивления застыл на месте. Высокий офицер с бледным продолговатым лицом, в потертом кителе, рассеянно взглянув, козырнул и хотел посторониться. Но Михаил, взмахнув руками, загородил ему дорогу.
— Петька! — обрадованно крикнул он, обхватив плечи старшего лейтенанта.
— Неужели ты? Молчун! — словно не веря своим глазам, с дрожью в голосе заговорил Петр.
— Я, Петя, я! Никакой ошибки. Ах ты чертушка! Ну какая, брат, встреча! — крепко обнимая товарища, выкрикивал Ромашков.
— Ты, медведь, полегче, кости сломаешь, — закряхтел Петр. — У тебя и руки-то, как железные.
— От радости! От больших чувств, друг мой!
— Вот уж не думал, что станешь военным, да еще пограничником, — когда улеглось возбуждение от неожиданной встречи, сказал Петр. — Гляди-ка! Капитан! И медаль успел получить.
— Завидуешь?
— Ну что ты! Рад за тебя. Был дома, заходил к вам на квартиру, но никого не застал. Мама твоя в деревне гостила.
— Да все уже там изменилось. Маша теперь агрономом в колхозе работает, замужем. Мать внука нянчит, души в нем не чает. Ну а ты как? Рассказывай!
— Да что говорить! Биография пока еще очень коротенькая. После училища служил заместителем начальника заставы... — скупо и нехотя говорил Пыжиков.
— Сейчас-то откуда? — допытывался Михаил, чувствуя, что дружок его что-то недоговаривает.
— Был на учебном пункте и тоже замом. Так случилось, что решил демобилизоваться, а мне вдруг взяли да и отказали.
— Вот как! — удивился Ромашков.
— Да, именно так.
— Ты, я вижу, чем-то недоволен.
— Всем. Понял, что служба не по мне.
— Да-а-а, — протянул Михаил. — У тебя, брат, какая-то сумятица в голове.
— Никакой сумятицы. Все логично и естественно, — сказал Петр, но, вспомнив последнее письмо Ромашкова, вспыхнул и замолчал. Потом, подумав, добавил: — У меня одно желание — уйти из армии.
— Ну а дальше?
— Буду учиться. В институт поступлю. Мне ведь только двадцать три года, и я хочу быть ученым, а не...
— Что же получается? Окончил военное училище и впустую? Ты, Петр, коммунист?
— Комсомолец. А ты?
— Уже два года в партии.
— Хорошо, что мы встретились. Ты свободен вечером? — спросил Петр.
— Найду время. Приходи в гостиницу, обо всем потолкуем.
— Приду непременно.
Михаил дал свой адрес, и они расстались.
...Петр, придерживаясь за гладкие перила, медленно поднимался по лестнице. На втором этаже он остановился и перевел дух. Пыжиков хотел этой встречи и в то же время боялся ее. Знал, что разговор для него будет нелегким. Зажатый под мышкой сверток с бутылкой вина, казалось, давил на сердце и заставлял его учащенно биться. Зачем вино-то купил? Затуманить мозги и облегчить трудное объяснение? Биография-то короткая, а жизнь шла зигзагами да с ущербинами. В Суворовском училище проказничал, грубил воспитателям, придерживался глупого принципа «свободного» товарищества. Один раз с шоферами водки напился, за что был строго наказан. Вот так и дожил, что решил уйти из армии.
Все, о чем думал Петр, поднимаясь по лестнице, он рассказал Михаилу. И много услышал от него жестоких слов. Ромашков говорил с ним откровенно и беспощадно.
...В небольшой комнате на пустой бутылке и стаканах то вспыхивал, то угасал последний луч солнца. Горячий разговор друзей начинал остывать. Петр, слушая Ромашкова, почти беспрерывно курил.
Михаил подошел к окну и открыл его настежь.
— Ты поменьше кури! — отойдя от окна, попросил Ромашков.
— От твоих слов не только закуришь, горстями начнешь махорку жевать, — с грустной усмешкой ответил Пыжиков.
— Говорю то, что думаю. Такой уж у меня характер.
Петр, склонившись к столу, смял над пепельницей папироску и, подняв голову, тихо спросил:
— По-твоему выходит, что я какой-то нравственный урод?
— Нет. Это гораздо сложнее, чем ты думаешь. Даже и не в том дело, что ты пил с шоферами водку, нарушал дисциплину. Конечно, это похуже, чем горстями махорку жевать. Можно пожевать ее и выплюнуть. Беда в том, что ты эту жвачку во рту держишь. Говоришь, что ты совершил этот поступок сознательно — чтобы тебя уволили из армии, что тебе все надоело...
— И не скрываю этого. Сказал тебе, что решил стать ученым. Все делал сознательно.
— Дурацкая сознательность! — сердито проговорил Ромашков.
— Возможно, — пожал плечами Петр и, тряхнув головой, добавил: — Давай закажем еще одну бутылку. От твоих слов у меня в горле пересохло.
— Я пить не буду и тебе не советую.
