Короче говоря, тысячу и две истории, грустных и смешных, скандальных и не очень скандальных, пережила на своем веку Липовая аллея, и, казалось бы, уже ничто не могло удивить ее жителей. А вот поди ж ты, — удивило! Все бывало, все видали, но такого — нет и нет! Чтоб на ихней улочке, да чтоб в один день, да чтоб сразу три свадьбы играть?! Что хотите, а такого чуда из чудес еще не стрясалось!
Итак, 26 августа 197… года в четвертом часу дня на дороге, ведущей из Киева к городку Щ., появилась машина «Жигули» вишневого цвета с пестренькими шторками на окнах. Она прошмыгнула под деревянной аркой, одиноко стоявшей на дороге и блиставшей бронзовыми словами: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В НАШ СЛАВНЫЙ ГОРОД!» — и вкатилась в городок.
Пропрыгав по горбатому булыжнику первой улицы, машина плавно въехала на центральную площадь, кругленькую и заасфальтированную, опоясанную двумя магазинами (продмагом и хозяйственным), кинотеатром «Полет», столовой-рестораном (днем — столовая, вечером — ресторан), газетным киоском и зданием банка, а также каменной трибуной для произнесения речей по праздникам. Описав медленный полукруг, «Жигули» покинули площадь и устремились к железнодорожному переезду, вновь запрыгав по булыжнику. Слева потянулся высокий, побеленный известью каменный забор, за которым поднимались красно-кирпичные мастерские депо, а справа, в зелени тополей, зажелтел двухэтажный Дом быта, украшенный по фасаду метровыми портретами передовиков производства. За этим Домом быта, за портретами и за тополями «Жигули» свернули вправо и резко затормозили у лужи.
Лужа была прекрасна. Она имела такую же круглую форму, как и центральная площадь городка, и отсвечивала черным глянцем, точно тоже была заасфальтирована. Три дня назад прошел грозовой дождь, и лужа по-барски развалилась от забора до забора. Вода в ней не шевелилась, а потому не шевелилась и застывшая, как на якоре, старая резиновая калоша с розовой байковой подкладкой. Впереди, за лужей, находилась Липовая аллея, очень чистенькая и совершенно сухая.
В машине произошло некоторое оживление, и путники, утомленные дальней дорогой, произнесли следующие слова:
— Старая песня. Кто у вас сейчас в горсовете сидит? Бездельники, — недовольно и в то же время весьма флегматично сказал Филипп Демидович Огурец, сидевший за рулем. Он потянулся и задвигал лопатками, разминая затекшую спину.
— Дядя Филя, протарань ее! Она неглубокая, — азартно сказала смуглая девушка, чуть привстав с заднего сиденья и вытянув тоненькую шейку в направлении шикарной лужи.
— Успокойся, — ответила ей мать, тоже смуглая, полная женщина, сидевшая рядом с Филиппом Демидовичем и доводившаяся ему родной сестрой. — Зачем это машину портить? Нужно было сразу с того конца улицы заезжать.
— Ну и заезжайте, — сказала девушка и обиженно умолкла.
Возле девушки сидел длинноволосый парень приятной наружности, в модной заграничной безрукавке, похожей на кружевную женскую кофточку. Но он ничего не сказал. Он читал «Крокодил», хихикал про себя, и лужа совершенно не занимала его. И жена Филиппа Демидовича тоже ничего не сказала, так как дремала в это время, запрокинув голову и открыв дудочкой рот. Звали ее Виолеттой Кирилловной, и Виолетта Кирилловна дремала уже давно, мелодично посвистывая коротеньким носиком.
Филипп Демидович дал «Жигулям» задний ход, машина снова прокатилась мимо желтевшего средь тополей Дома быта с портретами передовиков производства, затем свернула на асфальтированную улицу, метров через сто еще раз свернула влево, с асфальта на песок, и, таким образом, без всяких осложнений въехала на Липовую аллею и остановилась у третьего дома по правой стороне под номером 15.
Сам дом прятался в глубине двора, из-за плотного красно-бурого забора виднелась лишь оцинкованная крыша с беленькой трубой. Хозяйкой сего дома была Таисия Демидовна Огурец, то есть сестра Филиппа Демидовича и мать смуглой девушки Поли. На правах хозяйки дома она выбралась из машины, отворила ворота, и «Жигули» въехали во двор. Потом ворота закрылись — и все. И будто никто не приезжал.
А теперь скажите на милость: что ж такого в том, что в четвертом часу жаркого летнего дня в городок Щ. въехали вишневого цвета «Жигули» с пестренькими шторками на окнах, постояли у лужи, воротились назад, а затем скрылись в воротах дома № 15? Кого это должно касаться и с какой стати? Да никого и ни с какой. Тем более что на улице в этот знойный час не было ни единой живой души, кроме пробежавшей через дорогу белой откормленной кошки.
Однако не спешите с выводами. Сидевший за рулем Филипп Демидович еще не успел втянуть в ворота хвост вишневых «Жигулей», а его сестра Таисия еще только готовилась затворить ворота, как приоткрылась одна калитка, а на противоположной стороне улочки — другая, и в распахнутых калитках появились и застыли, будто для фотографирования, две пожилые женщины: Марфа Конь и Палашка Прыщ. Марфа, видимо, минуту назад трусила в грубке сажу, а Палашка, видимо, белила кухню или сенцы, так как у Марфы лицо и руки были в саже, а у Палашки — в мелу.
Сперва Марфа и Палашка, обе разом, настороженно поглядели на ворота Таисии Огурец, за которыми исчез хвост вишневых «Жигулей». Потом с пониманием поглядели друг на друга. Потом Марфа, трусившая сажу, сделала ровно десять быстрых шагов, а Палашка, белившая кухню или сенцы, сделала ровно столько же шагов ей навстречу, и они очутились посреди пустой улочки.
— Ей-богу, сам Филька на машине прикатил. Польку с женихом сюда доставил, — со знанием дела сказала Марфа и поправила одним пальцем косынку на голове, оставив над левой бровью черную загогулину, похожую на чертячий рог.
— Неужели ж венчаться будут? — Палашка хлестнула себя пятерней по щеке, убивая впившегося комара, и щека ее немедленно разукрасилась меловой лилией.
— Не иначе. Только в секрете пока держат.
— Как не держать? Филька все ж таки партейный. А ну как узнают да с поста скинут?
— Кого и скинут, а до него спробуй добраться. Он вон куда вознесся! — убежденно сказала Марфа и вновь поправила косынку, оставив над другой бровью чертячий рог.
— Так и с бо́льших постов гонят. Вон какие головы летели, — позволила не согласиться с Марфой Палашка.
— Гонят, да смотря кого. Там небось знают, кого прогнать, а кого оставить, — не сдавалась Марфа.
Палашка снова собралась было возразить, но отчего-то передумала. Захлопнула рот, махнула рукой и медленно побрела к калитке, где стояла тесовая скамеечка. Марфа последовала за ней. Обе сели на скамеечку. Палашка устало вздохнула и сказала безотносительно:
— Ох, дела твои, господи боже!
Марфа тоже вздохнула и поддакнула:
— Ох, дела… Такие, что не придумаешь.
После этого они помолчали, вроде загрустили.
— Ох, день какой жаркий, — скорбно сказала Палашка. — Чисто вся спина взмокла, вроде из бани выскочила. — Она обратила глаза к высокому солнцу, бледно желтевшему в вылинявшем небе.
Жаркий воздух шевелился над улочкой, как живое ползучее существо. От этого солнце виделось, как бы в дымке, но глазам было колко на него смотреть. И Палашка, сморщась на колкое солнышко, громко и смачно чихнула.
— На здоровьечко, — пожелала ей Марфа и вернулась к теме о погоде: — Градусов тридцать будет. А по радио брехали — с осадками.
— Какое там здоровьечко. — Палашка звучно высморкалась в заляпанный мелом фартук. — Этой ночью разов сто чихала. — И еще раз высморкавшись, сказала: — Сходить и себе, что ли, на спасовку в церкву, посмотреть на венчанье? Я, считай, никогда в церкву не ходила.
— Когда б она в городе була, твоя церква. А то мыслимо ли: пять верст до Гороховки да назад столько же.
— Так оно и автобусом можно.
— Разве ж в него на спасовку влезешь? Там тебе все печенки с селезенками сомнут.
— Это так, — согласилась Палашка и, поведя глазами на ворота Огурцов, добавила: — А все ж рисковый Филька. Другой бы поостерегся.
— Он и парнем рисковый был, — ответила Марфа. — Помнишь, как шпекулировал после войны?
— Чего ж мне не помнить? — удивилась Палашка. — Да и кто тогда не шпекулировал? Голод заставлял по поездам мотаться. Я сама тогда страх сколько материи разной перепродала. Москвичи и ластик, и бязь, и сарпинку привезут, у меня на квартиру станут. Я за нее — и на базар. Сама продаю и сама трясусь, чтоб милиция не споймала. И за солью, помню, аж за Херсон ездила.
Забыв, зачем они вышли на улицу, Марфа и Палашка пустились вспоминать старое. И так выходило, что в голодные военные, да и в послевоенные годы в каждом доме на их улочке хоть один человек, да занимался запретным делом, поддерживая как-то семью. Тот ездил куда-то за солью, а вернувшись, сдавал ее местным перекупщикам; тот возил в Гомель самогонку, а из Гомеля спички, в коих тоже была великая нужда; тот промышлял швейными иголками. Более же отчаянные пробирались даже за Москву, в текстильные города Иваново, Орехово-Зуево и Егорьевск за материей. Не всем сопутствовала удача… Посадили на пять лет Елену Жужелицу, тайно продававшую на базаре печеные булочки. Посадили на десять лет за самогон Марину Будейко, причем с конфискацией ее ветхой хатенки и того немногого, что было в хатенке. Припугнули хорошенько, продержав месяц в каталажке, Митрофана Гусака, промышлявшего табачком-самосадом, после чего Митрофан резко изменился в лучшую сторону: навсегда выкинул из головы торговые операции и вдобавок к этому сам бросил курить. Чуть-чуть не попал в каталажку и Филя Огурец (для кого Филипп Демидович был Филиппом Демидовичем, а для Марфы с Палашкой он так и остался Филей). Тогда ему было лет девятнадцать, и как старший из троих детей, оставшихся без отца, он и стал кормильцем, активно включившись в запретную куплю-продажу. Ездил и за солью, и за спичками, и за бязью, волок на себе столько, сколько выдерживали молодые плечи. Милиция заприметила его и решила взять. Но нашлась чуткая душа — шепнула Филиной матери, теперь уже покойнице, и Филя успел дать тягу. За ним пришли, а его нет, и нет в доме материи, ночью привезенной. Только лет через пять показался Филя в родном доме, когда уже в юридическом институте учился.
